Книга Прощай, пасьянс, страница 36 – Вера Копейко

Сейчас Мария смотрела на гостью и любовалась ею. Севастьяна была в темно-синем платье в талию, грудь и бедра такие, что притягивают взгляд любого человека как нечто совершенное. Но при этом не возникает даже мысли О каком-то расчете Севастьяны или нарочитости. Темные волосы, в которых нет ни единого седого волоска, зачесаны вверх, убраны на затылке и укреплены золоченым гребнем. Никакой пудры на белом лице с природным румянцем на щеках и алыми губами, она хороша, как бывает хороша женщина в свою самую зрелую пору. Про нее можно сказать, как про яблоко зимнего сорта: оно дозаривается, снятое с ветки. И оно очень лежкое. Сочным сохраняется долго-долго, до нового урожая.

Севастьяна взглянула на одну сестру, потом на другую. На ту, которая лежала в постели. Чутье подсказывало ей, что она не ошибается… Беременна, в самом начальном сроке. Мария? А кто же, как не она? Если свести вместе то, что увидит — зеленоватое поутру лицо, — и ту радость в голосе Федора в канун отплытия, без всяких слов можно догадаться, что так несказанно обрадовало его.

Только то, что жена наконец понесла.

Севастьяна не стала спрашивать в упор, понимая, что подобное утаить все равно невозможно.

Как невозможно забыть о том, с чем недавно приходил к ней Павел. Понятное дело, он волнуется. Но он-то где и что нюхал? Не слишком-то Павел вхож в этот дом, тем более когда в городе нет Федора, он не пойдет сюда. Да и незачем. Или страх за себя безмерно обостряет чутье и нос улавливает даже самый слабый запах в воздухе?

— Мутит? — решительно спросила Севастьяна и шагнула к постели. — На-ка, выпей глоток. — Она достала флакончик из бархатной сумочки, которая болталась на боку на тонкой витой веревочке. — Эта горячительная жидкость от всего. По себе знаю. От этого — тоже.

Сестра, которая стояла у постели, бросила на гостью быстрый взгляд.

— Ох, — простонала сестра из постели, протянула руку к флакончику. Она припала губами к серебряному горлышку и глотнула. Потом опустила голову на подушку и закрыла глаза. — Я знаю, что это. Коньяк из Парижа. Верно?

— Абсолютно, — подтвердила Севастьяна, чувствуя, сердце настороженно дернулось. Из Парижа, сказала она, ни на мгновение не задумавшись. Так могла сказать та, которая только что оттуда. Но Севастьяна затолкала эту мысль поглубже и добавила: — Всякая немощь пройдет, особенно женская.

— Да. Ты права. Когда приходят «гости», мне всегда вот так плохо, — донеслось с кровати. — Каждый месяц. Может быть, ты замечала, какая я бываю зеленая, когда прихожу к твоим воспитанницам. Как будто вот-вот рожу, — дерзко добавила лежащая.

И это верно, подумала Севастьяна. Такое случается. Впрочем, Мария тоже вполне могла произнести название «Париж» без запинки и заминки. Они с Лизой в том дивном городе провели полжизни.

— Бывает, — быстро согласилась Севастьяна. — Но после родов проходит.

В ответ обе сестры рассмеялись, но ничего не сказали.

— Так у нас с самого начала. У обеих. Каждые двадцать восемь дней, — уточнила та, что стояла у постели.

Севастьяна чувствовала, что теперь ее разбирает азарт. Никак не может она понять, кто из них кто.

— Мария, — попробовала она зайти с другого конца, — ты придешь сегодня учить моих девочек?

— Я сегодня не приду, Севастьяна, — ответили они хором и захохотали.

Севастьяна подхватила смех, не зная, как поступить иначе.

Сестра на кровати между тем порозовела, ее щеки, конечно, не повторяли пока что цвета французского коньяка, но возникший в глазах блеск уверял: на этот раз пронесло. Она стала еще больше похожа на сестру, которая стояла.

— Спасибо тебе, Севастьяна.

— Не за что. Ладно, пошла я. А когда Анна вернется?

— Когда захочет.

— Вот и Наталью отпустили… Ох, ну прямо хоть Федору весточку посылай.

— Жаловаться на нас хочешь? — хором спросили сестры.

— Да стоило бы.

— А как ты ему весть пошлешь?

— С почтовым голубем.

— Он есть?

— Найдем, когда надо будет. — Она подперла руками бока и оглядела сестер Добросельских. — Только не хочется ему душу бередить. У него долгий поход и трудный.

— Так не береди, — подала голос та, что лежала.

— Не стану. Но при одном условии.

— Говори, — попросила та, что стояла.

— Пока нет Анны, я буду к вам наведываться каждый день.

— Напугала! — Сестры захлопали в ладоши. — Да мы только рады будем!

— Что-то и мне нехорошо… — Рука стоявшей у кровати сестры метнулась к горлу.

Севастьяна засмеялась:

— Тоже хочешь глотнуть из фляжки, верно? Возьми. — Она снова вынула фляжку из сумочки на бедре.

— А не прислали ли тебе с коньячком свеженьких французских романов? — спросила сестра, которая уже расслабленно привалилась к стене.

— А как же! Вечером занесу. Неразрезанные. Да заприте дом на засов. Я постучу, вы услышите.

Когда сестры остались вдвоем, Мария посмотрела на Лизу и сказала:

— Кажется, пронесло. Когда ты произнесла «Париж», у меня едва ноги не подкосились.

— У меня самой всякая тошнота прошла, — поникла головой Лиза, осуждая себя за неосторожность.

— Но ты хорошо вывернулась, — похвалила Мария.

— Думаешь, она больше не сомневается, кто есть кто?

— Сомневается, — сказала Мария. — Потому что Севастьяна Буслаева всегда сомневается в других людях. Поэтому ее никогда никто не обманывает. Но, как мы с тобой решили, она нам не враг. Поэтому с ней мы будем состязаться любви к искусству. Верно?

— Согласна. Маскарад, да?

— Но только бы нам не переборщить. Помнишь, как говорила наша тетушка? Для чего на маскарад надевают личины? — спросила Мария.

— Чтобы под маской скорее найти того, кого ищешь, — ответила Лиза.

— Она была права. Потому что каждый человек все равно подбирает ту маску, которая подходит ему по сути, не отдавая себе в том отчета. Я замечала много раз.

— Как и тот, кто выбирает себе собаку, — неожиданно добавила Лиза.

— Ты про мопса нашего батюшки? — изумилась Мария. — Ты еще помнишь его?

— Да как же такое забыть? — Лиза засмеялась. — Если наш батюшка всю жизнь вгрызался в книги, то, мопсик делал то же самое, только в буквальном смысле. Ты ведь помнишь, после чего его отлучили от кабинета? — Взгляд Лизы стал мягким, каким он становился всегда, стоило ей вспомнить об отце.

— Да уж, конечно. Мопсик совершил почти непоправимый грех, — добавила Мария.

— Только обложку удалось выправить после его зубов. Она у старинного Евангелия оказалась из очень крепкого дерева и потому не по зубам. Бархат немного подпортил, и все. Зато внутри… Он ведь сам даже клипсы отстегнул, чтобы раскрыть!