Книга Драма в кукольном доме, страница 26 – Валерия Вербинина

– Да, конечно, заходи, – ответил Киреев, с тоской косясь на чайные чашки.

Дмитрий Владимирович попрощался с Надеждой Осиповной и вышел, мысленно возблагодарив мироздание за то, что ему не пришлось сидеть с ней за одним столом. На лестнице его нагнал учитель, и они стали молча спускаться вниз.

По Васильевскому острову гулял ветер-хулиган. Он дернул Бутурлина за полу шинели, едва не сорвал фуражку с головы учителя и помчался дальше, закручивая в подворотнях вихри пыли и гремя водосточными трубами. Пестрый кот, стоя на тротуаре, оглядел приближающегося следователя и его спутника, сверкнул колдовскими глазами, опрометью бросился куда-то вбок и ввинтился в подвальное окошко, за которым теплился слабый свет.

– Можем взять извозчика, если хотите, – предложил Бутурлин. – Где вы живете?

– Тут неподалеку, то есть как неподалеку – четверть часа, и я дома. Проще дойти пешком.

– Как скажете. Иван Николаевич, а вы давно знаете Сергея Георгиевича? – спросил следователь.

– С прошлого года, – ответил учитель.

– И при каких обстоятельствах состоялось ваше знакомство?

– Он шел по улице нетрезвый и едва не упал. Городовой хотел его задержать, но я вмешался и пообещал, что доставлю прохожего домой. Кое-как удалось узнать от него имя и адрес дома, и я отвел Сергея Георгиевича туда. Потом я заглянул проведать его, когда он был трезв, и услышал его печальную историю. От него я также узнал о том, что князь Барятинский, знакомый Пушкина, еще жив и что он родственник Сергея Георгиевича. Я стал искать способа связаться с князем, но он был за границей. Несколько раз я посещал дом Георгия Алексеевича. Он хотел знать, нельзя ли как-то помочь сыну, и по его просьбе я передавал Сергею Георгиевичу деньги, как бы от своего лица.

– Любопытно, – пробормотал следователь, – а мне господин Киреев ничего об этом не говорил.

– Ну, Георгий Алексеевич вообще не хотел, чтобы кто-то знал, что он интересуется делами сына.

– Кто-то – вы имеете в виду конкретное лицо?

– Ну, разумеется, Наталья Дмитриевна в первую очередь. Она была против того, чтобы муж давал Сергею Георгиевичу деньги. Кроме того, она запрещала своим детям с ним общаться.

– Полагаю, вам было непросто найти с Сергеем Георгиевичем общий язык, – усмехнулся Дмитрий Владимирович, поплотнее запахивая шинель и поднимая воротник.

Ответ учителя изумил его до глубины души.

– Вы так говорите, как будто уверены, что вам в жизни не выпадет таких обстоятельств, которые сломают вас как тростинку, – парировал Иван Николаевич, вздергивая подбородок. – Он образованный человек, и, когда трезв, с ним очень интересно беседовать. Когда я шел к нему, то надеялся обсудить с ним начало моей статьи – она все никак мне не дается… Сюда, прошу вас, здесь короче идти.

«Нет, он не карьерист, – подумал следователь, скользнув взглядом по серьезному лицу своего спутника, – или, во всяком случае, не только карьерист… Но бессмысленно от него ждать, чтобы он прямо сказал, что думает о Кирееве и его семействе. Жаль, потому что его непредвзятое свидетельство могло бы оказаться полезным. Баронесса Корф – очаровательная женщина, но сумасбродна и непредсказуема, Сергей Георгиевич – не более чем пьяница, а остальные более или менее вовлечены в случившуюся на Сиверской драму».

Митрохин жил пониже, чем его приятель, – всего лишь на четвертом этаже, и дом, в котором он квартировал, был не цвета ужаса, а всего лишь типично петербургского дымно-туманно-унылого колера. Окно учительской каморки выходило на кладбище, но, не считая печального вида, жилище Ивана Николаевича казалось почти образцовым. Книг немного, и почти все куплены у букинистов, но авторы самые лучшие; журналы с закладками сложены ровными стопками; на столе несколько тетрадей и исписанные мелким почерком листки с отметками на полях.

– Это то, что я записал из рассказов Петра Александровича, – пояснил Иван Николаевич, видя, что его гость разглядывает листки. – Там не только о Пушкине, но есть и кое-что о вельможах, о знакомых князя, о других поэтах… Если желаете снять шинель, тут возле двери есть крючок, чтобы ее повесить.

Дмитрий Владимирович избавился от верхней одежды и дал отрицательный ответ на предложение учителя угостить его чаем. По долгу службы он привык рассортировывать людей по воображаемым ячейкам, и пока Иван Николаевич не помещался ни в одну из них. С баронессой Корф было куда проще – богатая красивая дама, которая к тому же слегка раздражала следователя, как раздражает выставленная на аукцион ваза мечты, которая тебе не по карману.

– «За что многие не любят тебя?» – спрашивал кто-то у Ф. И. Киселева ^[9]. «За что же всем любить меня, – отвечал он. – Ведь я не империал ^[10]». – Прочитав вслух эти строки, Дмитрий Владимирович усмехнулся: – «Смерть Наполеона в современной истории, смерть Байрона в мире поэзии, смерть Карамзина в русском быту оставила по себе бездну пустоты, которую нам уже не удастся заполнить». А как же смерть Пушкина?

– Я записал ровно то, что князь мне сказал, – ответил учитель с неудовольствием. – Мне бы не хотелось додумывать за него.

Перевернув лист, лежащий на столе, Дмитрий Владимирович увидел на обороте стихи, чье содержание его озадачило.

– Это разве Пушкин? – спросил следователь с сомнением. – Что-то я не помню у него таких стихов…

– Это Тютчев ^[11], – ответил Иван Николаевич. – Петр Александрович хорошо его знал. Стихи, которые он мне продиктовал на память, нигде еще не публиковались, а с чем они связаны, князь уже не помнит.

– Как Москва может быть столицей, когда столица Российской империи – Петербург? – пожал плечами Дмитрий Владимирович. – Москва, конечно, очаровательный патриархальный город и даже называется Первопрестольной, но…

Тут он увидел устремленные на него недобрые глаза и осекся. «Эге, а учитель-то в претензии, что я забрался в его берлогу… Или боится? Да нет, не похоже…»

– Если вы ищете, кто убил Наталью Дмитриевну, – проговорил Иван Николаевич, неприязненно насупившись, – могу сразу же избавить вас от сомнений и заверить, что я ее не убивал.