Книга Мягкая посадка, страница 29 – Александр Громов

У самого Мишкиного дома чернел еще один горелый остов автомобиля — тут кто-то позаботился оттащить его с трассы на широченную полосу асфальта, прямо к громадному пьедесталу без памятника. Прежде на этом месте была барахолка, теперь что-то никого не было видно, только нерушимо, как могильные плиты, стояли два монументальных транспаранта забытых времен с плохо различимыми лозунгами — зазывающим: «Вкусную еду на ярмарке найду!» — и грозным: «Кто ярмарку не посещает, тот народных традиций не соблюдает!» Гм.

Тоже стихи.

Мишка травил жужелиц. Отворив дверь, он скривился, не очень пытаясь изобразить, будто аэрозольная отрава ему неприятнее, чем я. Я покрутил носом. Воняло не то чтобы очень противно, но довольно крепко.

— Можно войти? — поинтересовался я.

— Зачем? — спросил Мишка. Его рука лежала на дверном косяке, как шлагбаум.

— Есть одно дело.

— Валяй, — поколебавшись, сказал он. — Только недолго.

— Уж будь уверен…

С прошлого раза ничего у Мишки в квартире не изменилось: те же легкие веселенькие шторы, те же измятые случайными пулями стальные жалюзи по ту сторону окон, та же мебель; даже наш старый диван — еще я покупал — был на месте и выглядел плачевно. Мишка ленив к домашним делам. Как еще собрался с духом истребить жужелиц — уму непостижимо.

— Чем травишь? — спросил я, осторожно опускаясь на диван. Этот диван и в лучшие времена не любил фамильярности.

Мишка, хмыкнув, показал флакон. Торговая кличка снадобья мне ни о чем не говорила. Научная, напечатанная ниже в три с половиной строки, — тем более. Из химии я помнил только то, что железо ржавеет, что сероводород вонюч, что существует некая таинственная реакция серебряного зеркала, да еще то, что вода растворяет все, кроме того, что в ней не растворяется.

— А действует? — спросил я.

— На меня — да. — Смахнув со стены оробелую жужелицу, Мишка поймал ее в специальное ведро. — Нет, вроде действует… Совсем осторожности лишились. И бегают неправильно.

— Боком, что ли?

Мишк скосил на меня глаз, и я позаботился придать своей физиономии самый невинный вид. Очень хорошо я знал этот его взгляд и еще со школы усвоил, что за ним обычно следует, как-никак лет семь учился с Мишкой в одном классе. Мишка — транссексуал. Когда-то его звали Катькой Морозовой и не было в школе девчонки более отчаянной и презирающей говорящие куклы «с характером», чем она. Более дерзкого инициатора потасовок и порчи школьного имущества — в том возрасте, когда большинство из нас открыто считало себя педагогическим браком и тем гордилось. Даже в старших классах заигрывать с ней не решались. Когда однажды амбал Котковский, балбес и неукротимый бич всей школы, придумал от большого ума немного потискать ее в углу, каковую операцию не раз и не два проделывал с молоденькими учительницами, он пожалел об этом немедленно и всерьез. Катьку даже судили за нанесение увечий, но, к счастью, оправдали. Адвокат как-то сумел убедить суд в том, что имела место попытка изнасилования.

Усидеть на месте для Мишки было невозможно. К тому же с ранних лет он (тогда еще она, а не он, но это не суть важно) имел счастливое и в общем верное убеждение в том, что самая мощная бетонная стенка не превосходит прочностью самого хилого человеческого лба, — так вот, лоб Мишка имел замечательно прочный. С терпением было хуже. Одно время он учился на заочном филологическом, одновременно успевая заниматься тысячью других дел; был автором шарлатанской статьи о внутривенном откармливании бройлеров; потом представил как соискатель антропонимическую диссертацию (главным образом доказывал, что козел Трофим из «Поднятой целины» поименован Шолоховым в честь Т. Д. Лысенко, — однако диссертацию таки отклонили за неактуальностью); потом занимался еще каким-то прохиндейством, трудился механиком (спал на каком-то насосе в каком-то подвале) и наконец прилип к Главному Диагност-центру — черт его знает зачем, поскольку в медицине он пень, всегда был пнем и до сих пор, наверное, уверен, что саркофаг — это импортное средство для уничтожения саркомы…

Сначала с ней ошиблась природа. Потом ошибся я, потому что не задумался над тем, сколько и каких гормонов вырабатывает Катькин организм. Мне этот организм просто нравился. Она не взяла мою фамилию, когда выходила за меня замуж. После операции она сменила имя, а место жительства и работы менять не стала — ей было плевать.

ЕМУ было плевать — это точнее.

— Я тебя не звал, — напомнил Мишка. — Говори, что нужно, и убирайся. Ко мне прийти должны.

Мишка — кобель. Но разборчивый.

— Опять женщины? — Я покачал головой. — Грустно, Миша, грустно. Растрачиваешь молодые силы. У меня, может быть, обыкновенная ностальгия — чем тебе не нравится? Диван, вижу, тот самый. Приятно посидеть на обломках кораблекрушения. Кстати, ты как сейчас пишешь в анкетах: все еще «замужем»?

— Пишу «семьянин», — хмыкнул Мишка. — Ты за этим и пришел?

Я коротко объяснил ему, зачем я пришел.

— Ага! — сказал он, когда я закончил. — Значит, непременно по форме «А-плюс»?

— Верно. И как можно скорее.

— Не пойдет. — Он покачал головой.

Так я и думал.

— Почему?

— Действуй официально — вот почему. У нас с этим строго.

— Официально — это раз-два и в резерват, — возразил я. — Мне нужно, чтобы было неофициально. Ты, я и она. И чтобы больше ни одна живая душа не узнала.

— Значит, «она»? — ухмыльнулся Мишка. — Ну, естественно. Мог бы сразу догадаться. Не везет тебе с бабами, а? А скажи мне пожалуйста, с какой стати мне решать за тебя твои проблемы? Мне просто интересно.

— Катя, — сказал я умоляюще, — я тебя прошу.

Мишка окрысился:

— Я тебе не Катя…

— Миша, — сказал я. — Послушай, не Катя, а Миша, мне очень нужно, чтобы ты мне помог. Мне некого больше просить. Ты же работаешь в этом центре, Миша! Помоги и требуй от меня что душе угодно. Теплоэлемент хочешь? Ни у кого нет, а у тебя будет. Тридцать киловатт, автономность пять лет с гарантией… Или денег? Миша, ты пойми, ты сейчас посмеешься надо мной, но один раз ты меня пойми: мне Дарья нужна так, как ты никогда нужен не был… не была…

— Пошел вон! — сказал Мишка.

Что ж, исчерпывающе. Я встал и прошелся по комнате. Уж чем-чем, а доходчивостью изложения Катерина всегда отличалась, не отнять и не забыть, как ни старайся. Черт меня побери, понял я вдруг с испугом, а ведь мне хотелось ее увидеть! Не его, а именно ее. Вспомнить, представить в воображении вот эти руки — они теперь Мишкины, вот эти щеки — они тоже теперь Мишкины, бритые, но зато вон та ложбинка сзади, где шея переходит в затылок — она еще Катькина, ее Мишка не украл…

— А хорошо, что у нас с тобой не было детей…

Мишка промолчал.

— Значит, не поможешь? — спросил я.