Книга Стены вокруг нас, страница 28 – Нова Рен Сума

– Кто так сказал?

– Остальные.

С одной стороны, было неприятно, что меня обсуждали за моей спиной; с другой стороны, мне польстило, что кто-то вообще обо мне говорил. Я бы улыбнулась, но мое лицо никогда не выражало того, что творилось в душе. Я казалась злой, когда мне было грустно. Я казалась злой, когда была счастлива. Даже когда я поднимала глаза к настенным часам посмотреть на время, я все равно казалась злой. Мне говорили, что я родилась хмурой, со сжатым в нитку ртом. Выходит, я равна себе, только когда злюсь.

– А почему ты здесь? В чем тебя обвиняют?

– Не задавай таких вопросов.

В полиции никто не верил, что я невиновна. Отчим, если бы мог, восстал бы из могилы и ткнул в меня скрюченным пальцем.

– Прости, – сказала Ори.

Я разглаживала простыни на койке.

– Если ты невиновна, наверное, ненавидишь тут всех и вся.

Как же она ошибалась. Она попала сюда только что и пока не чувствовала связи с этим местом. Не внимала ритму топочущих ног, не знала, что значит попасть с ними в такт и ощутить себя частью многих. Выглядеть, как все, носить ту же одежду, есть ту же еду. Стоять в строю, когда их – и тебя вместе с ними – пересчитывали охранники, сидеть там, где и им дозволялось сидеть. Иметь свое место в мире, пусть и огороженное колючей проволокой. Но самое главное – ее не было с нами той сверхъестественной ночью, когда пали замки и охранники вдруг исчезли. Ночью, когда шел дождь, когда наш вой, наши крики слились в счастливую мелодию разрушения. Мы помнили об этом, как помнят сон.

Ее с нами не было.

Ори не знала. Она думала, что я забиваю себе голову мыслями о невиновности.

– Сколько тебе дали?

Что ж, на этот вопрос можно ответить. Мы постоянно говорили о том, сколько нам осталось, жалуясь и стеная.

Когда я думала о времени, которое мне еще предстояло провести в тюрьме, то не чувствовала злости – в жилах не закипала кровь, на глаза не набегали слезы. Я не знала, как объяснить это ей или кому-либо еще, но мое заключение больше меня не волновало. Вначале – особенно первой ночью – я задыхалась от ярости, пока моя сокамерница мирно сопела во сне. (Ева, взлом и проникновение, семь месяцев.) Затем пришло смирение. Я привыкла застегивать доверху кнопки на комбинезоне, оставлять тапки в кармашке на двери камеры, убирать с койки книги и опускать глаза, когда охранник сверлил взглядом. Самое худшее даже не то, что нас регулярно обыскивали в самых интимных местах, о чем мы, правда, не любили говорить; хуже всего, что я свыклась с тюрьмой. Говорят, человек ко всему привыкает.

Ори умолкла и принялась складывать два комбинезона, что ей выдали в придачу к тому, что уже был на ней. Она будто смутилась. Может, стоило сесть и рассказать, мол, делай так и никогда не делай эдак, если не хочешь, чтобы тебе расквасили твой милый носик? Кто, кроме меня, ей поможет? Я заметила, что у нее дрожат руки.

Она все смотрела на стену.

– А ты не спросишь, за что меня посадили?

Вероятно, ей хотелось заявить, что невиновна, вроде как мы в одной лодке.

Я не спросила. Если будешь задавать много вопросов, долго не протянешь. Ни к чему демонстрировать любопытство.

– Значит, не спросишь?

– Меня это не касается.

Правда – самое ценное, что у нас оставалось. Ценнее, чем наши тела, каждый закоулок которых обыскивали самыми изощренными способами. Вытряхнуть из нас правду нельзя было даже во время обыска.

Вина или невиновность принадлежали нам, и ей следовало это усвоить.

– Но ведь я разрешаю спросить…

– Нет. Не могу.

– Прости…

Она слишком много извинялась.

Значит, убила двоих?

Интересно, что теперь, когда она почувствовала вкус крови? Остановится на двоих? Или отныне ее жажда ненасытна, и она будет алкать новой крови?

Все эти вопросы я не могла, не должна была задать вслух. И меньше всего о том, виновна она или нет.

Опять же, оставалось два способа выяснить, виновна она или нет, не спрашивая. Первый – прожить вместе бок о бок и узнать обо всем, не задавая вопросов. Второй – самый простой, не требовалось прибегать к самодельному оружию, и это хорошо, потому что у меня не было ничего, кроме пары книг и лишнего куска мыла. Заглянуть в глаза.

Вина в них светилась. Те из нас, кто провел в тюрьме долгое время, умели ее распознать. А ее глаза, карие и раскосые, так и влекли к себе.

Они не бегали, не ускользали. Когда они встретились с моими – когда я позволила ей заглянуть в мои, – я не заметила предательских, выдающих истину знаков, которые встречала в глазах у других (у Мирабель, у Лолы, у Шери, у Крошки Ти, у Дамур… список можно продолжать бесконечно). Она глядела без хитрости, без утайки. Она не пыталась ничего скрыть, не пыталась что-то вытянуть из меня. Я поняла, что могу спать спокойно.

Больше всего меня поразило чувство, которое таилось за грустью.

В глубине души она до сих пор не верила, что ее посадили в тюрьму. На меня смотрела девушка, которая даже в страшном сне не могла представить себе, что окажется здесь. Либо она была опытной изощренной лгуньей, либо не делала того, в чем ее обвиняли.

Жизнь. Мы давным-давно узнали, что жизнь жестока. Но новенькая, видимо, впервые столкнулась с несправедливостью.

– Слушай, – начала я.

И тут услышала до боли знакомый звук.

Стук колес моей тележки – левое заднее не прокручивалось, скрежетало не в такт. Звук смолк. Тележка остановилась рядом с открытой дверью в нашу камеру. Оставалось всего несколько минут до окончания свободного времени, а она только что добралась до второго корпуса.

Но катила ее не я. И Ори никогда не узнает, что это моя тележка. Для нее ответственной за книги и библиотеку всегда будет Пичес.

Пичес заглянула к нам.

– Возьмешь книжку?

Я покачала головой. Не буду я брать книжки и не приму извинения.

– Понятно. Еще рано.

Я молча уставилась в стену. Нечего меня дразнить. На тележке почти не осталось книг, а те, что были, валялись растрепанные, в беспорядке. Смотреть на это было выше моих сил.

– Проверю ваше окошко.

Пичес втиснулась в камеру, хотя тут и без нее было не повернуться, и вскарабкалась на верхнюю койку, которая теперь принадлежала Ори. Окно открывалось только у нас. Все это знали. Пичес просунула руку в щель и пошарила по каменной стене, однако вернулась ни с чем. Она попробовала еще раз. Снова ничего. Спрыгнула вниз.

Ори наблюдала за этим, остолбенев от удивления. Надо будет сказать ей, чтобы сдерживала эмоции.

– Там растет плющ, – пояснила ей Пичес. – Мне нужны листья. Но та сучка, которая жила тут до тебя, спалила все к чертовой бабушке.