Книга Шехерезада, страница 64 – Энтони О'Нил

Погрузившись в раздумья, Зилл заметил Исхака, одиноко стоявшего прислонившись спиной к стволу пальмы, задумчиво глядевшего на восток, и осторожно к нему приблизился.

— Не спишь? — спросил он с предельной вежливостью.

— В свои лета я охотно отвечаю «нет» на подобный вопрос, — угрюмо ответил аскет. — Хвала тому, кто никогда не спит.

— Поэтому закаляешь волю при каждой возможности.

Исхак причмокнул языком:

— Рассуждения о целеустремленности — суетная иллюзия. — Он прищурил усталые страдальческие глаза, которые Зилл считал все-таки очень острыми.

— Думаешь, судьба обманула тебя? — спросил он, думая о Юсуфе и стараясь напомнить о миссии.

— Судьба никого не обманывает, — мрачно заметил Исхак. — Ты слишком внимательно слушаешь капитана с его шавками. Подобные люди становятся жертвами собственных прихотей.

Зилла встревожил опасный аспект этого замечания, и он предпочел не углубляться в тему, спросив вместо того:

— Ты никогда не переживал отчаяния?

В ответе Исхака прозвучала воинственная нотка:

— Подобные переживания для меня не имеют значения. Неуверенность, страх, страдание, горе… все бессмысленно.

— А радость?

— Тем более. В жизни, которая кончается смертью, долгой радости не бывает.

Зилл никогда не понимал подобного пессимизма.

— Ну тогда, — сказал он, — сон можно считать убежищем.

— Я не верю в убежища, — молвил Исхак, с нетерпением взглянув на Зилла. — Что ты тут делаешь?

Зилл удивился.

— Зачем задаешь мне такие вопросы? — продолжал Исхак. — Что имеешь в виду?

— Да… ничего плохого.

— Капитану это не понравится.

— Капитан спит.

— Что ты хочешь узнать от меня?

— От тебя наверняка много можно узнать.

— Нечего от меня узнавать, — заявил Исхак, отводя глаза. — Сам ищи убежище во сне.

— Не так-то это просто.

Исхак презрительно фыркнул:

— Ты молод. Глупые молокососы считают, будто в одиночку можно что-нибудь изменить.

Зилл не дрогнул:

— Я вспомнил слова поэта, обращенные к его юному сыну. Тебе они известны?

Исхак, застыв, не ответил.

Зилл процитировал знаменитые строки:

— «Некогда я неустанно учил тебя, теперь ты меня учишь». — И добавил с улыбкой: — Поэт запоздало признал мудрость юности.

— Ты неправильно понял поэта, — хмыкнул Исхак. — Или намеренно перетолковал. Фактически этот стих — эпитафия, ибо сын поэта только что умер на его руках. Сама смерть послужила учителем, доказывая, что ничто — даже юность — не гарантировано от гибели.

— Ты знаком с произведениями Абуль-Атыйи?

— Знаком.

Зилл уже это понял, узнав философию, и постарался извлечь из открытия максимальную пользу.

— Значит, они тебе нравятся?

Исхак поторопился презрительно усмехнуться.

— Абуль-Атыйя рассуждал о смерти, набив живот пряной бараниной и сластями. Праздным ленивцам легко философствовать.

Зилл не ожидал такого ответа, но вдруг увидел возможность испытать Исхака с другой стороны, энергично отстаивая жизнеутверждающие сказки Шехерезады.

— Лично я, — заявил он, — отдаю предпочтение творчеству Абу-Новаса. Он прославляет жизнь, пусть даже экстравагантно, тогда как Абуль-Атыйя, наслаждаясь жизнью, лишает свою поэзию жизни. Глупо и неразумно для умного человека, не так ли?

И вновь не дождался согласия.

— Все поэты глупцы, — язвительно сказал Исхак. — Абуль-Атыйя и Абу-Новас воспевают лишь собственную никчемность. Оба — незаменимые члены Надыма, который, безусловно, оказал на них тлетворное влияние. Не могут себе позволить ни возражений, ни даже оригинальности. Иначе денег не получат.

— Кажется, Юсуф думает точно так же, — вставил Зилл, радуясь хоть какому-то найденному согласию. — Прежде всего нами движет забота о сохранении жизни.

— Нами прежде всего движет жадность, — возразил Исхак. — Точно так же, как вором.

Дело плохо.

— Шехерезада, — сказал Зилл, отбросив всякую осторожность, — рассказывала свои сказки не из жадности.

— Из жадности к жизни. Это одно и то же.

— Знаешь, — игриво бросил Зилл, — ты, по-моему, точно такой же.

— Коран не велит отдавать предпочтение нынешней жизни перед будущей, — вздохнул Исхак. — Любители развлечений попадут в ад. А в мире развлечений много зла. Поэзия, философия — отрыжка обжоры. Интеллектуальные дебаты неизбежно выливаются в оскорбительные метафоры, сводятся к сплошной семантике. А твоя хурафа, — он использовал несколько пренебрежительный термин, обозначающий занимательные рассказы, — это просто моряцкие байки и мечты сапожников, перекроенные в соответствии с предрассудками выживающего из ума царя. Чересчур эфемерно для вдумчивого анализа.

«Тем не менее, — мысленно оговорился Зилл, — это сильно тебя занимает». Но вслух сказал:

— Сомневаюсь, что сказки Шехерезады когда-нибудь исчезнут.

— Все исчезнет, кроме Аллаха.

— Я могу своим пером запечатлеть ее сказания на каменных стенах дворцов.

Глаза Исхака вспыхнули, будто он как раз ждал такого момента.

— На каменных стенах дворцов? — кивнул он. — Тогда позволь тебе кое-что показать. — Он неожиданно оторвался от дерева, указав на восток, куда смотрел раньше.

Зилл оглядел поля.

— Видишь? — спросил аскет.

Зилл смотрел на посадки фасоли, не видя ничего примечательного.

— Мединет аль-Атика, — пояснил Исхак. — Старый город. Теперь видишь?

Зилл вдруг увидел необычную картину. Сфокусировав взгляд за Зарираном, наконец разглядел ее, почти скрытую в дымке, удивляясь дальнозоркости аскета.

— Ктесифон ^[59], — прошептал он в благоговейном восторге. — Теперь вижу.

Парфянский город, стоявший над Тигром, постоянно подвергался нападению римлян, был почти стерт с лица земли в 165 году, потом заново отстроен Сасанидами, оставаясь их столицей до завоевания мусульманами, когда арабские воины захватили в качестве трофея девятьсот миллионов дирхемов. Ныне лежит в руинах.

— Сасанидские цари полностью отдавали себе отчет в собственной недолговечности, — продолжал Исхак. — И хотели обессмертить себя в сооружениях, не подвластных времени. Видишь?

— Остатки, — признался Зилл.