Книга Сын вора, страница 71 – Мануэль Рохас

— Ну и чертов выдался денек! — рявкнул он. — Здорово, ребята!

Мы остановились. Лицо, руки, ноги у него были грубые, мозолистые, обтянутые жесткой кожей.

— Здравствуй, Волк, — ответил Эчевериа (он же Философ). — Как дела?

— Да вот, гребем. А у вас что слышно?

— Так, ничего. Бродим вот.

Волк сложил на груди пухлые руки, потер их друг о друга и застыл в таком положении. Потом ехидно засмеялся:

— Ха! Бродим… Скажи лучше — подыхаем. И как вы еще не загнулись от такой жизни?

— А чем она хуже твоей? — спросил Философ.

Брюки у Волка были закатаны выше колен. Большим пальцем ноги он провел на песке черту, посмотрел на меня и спросил:

— А этот малыш?

Он кивнул головой в мою сторону — и в меня будто впились его голос и его покрасневшие от усталости глаза.

— Из тюрьмы, — ответил Эчевериа.

Волк расцепил руки, поднял правую вверх и покрутил пальцами в воздухе.

— Да нет, сидел ни за что. Чуть не пришили налет на ювелирный магазин. Знаешь, когда эта история с трамваями была.

— Вот оно что.

Он снова на меня посмотрел. От его взгляда хотелось спрятаться.

— Это точно?

— Точно, — сказал я.

Ответ мой, видно, не очень-то его успокоил.

— Это я на всякий случай. А то надоело, полицейские без конца ко мне шляются. Кристиан и Эчевериа — люди свои, так что о них речи нет; но стоит появиться у нас кому-нибудь свеженькому (и как только узнают?) — сразу сюда заявляются со своими вопросами или требуют меня к себе: кто такой, да что тут делает, зачем явился, и откуда, и куда едет дальше.

Он замолчал и снова на меня посмотрел.

— Мальчишка совсем еще зеленый, — повернулся он к Эчеверии. — Сколько тебе?

— Семнадцать, — ответил я.

— На вид больше дашь. А в тюрьме чему-нибудь научили? Всяким там штучкам…

Я не понял, что он имеет в виду, и промолчал.

— Работать умеешь? — не унимался он.

— Я маляром работал, в Вальпараисо.

Он кивнул головой, но не угомонился:

— А что, лучше не работать?

— Нет. Просто я болен.

— Болен? Чем это?

— В тюрьме воспаление легких схватил. Одно легкое ни к черту.

Минуту он помолчал, потом сказал:

— Да, по лицу видно, что ты не того.

Он покачал головой и вытащил откуда-то пачку сигарет.

— Немного подмокли. Что поделаешь, рыбак. Но курить можно. Хотите?

Эчевериа поблагодарил и отказался: он мало курил. Кристиан и я взяли по сигарете.

— Послушай, ты, Притрушенный! — бросил Волк Кристиану и, улыбаясь, выпустил своими короткими ноздрями струю дыма. — Сколько лет я тебя знаю?

— Не помню, — вяло протянул Кристиан. — Только я еще мальчишкой был, а ты — уже таким, как сейчас.

Волк снисходительно улыбнулся.

— Верно, — подтвердил он, прищурив один глаз. — Но ты что-то больно состарился. Да, тюрьма — она, конечно, не красит. Море — оно вот просаливает, чтоб не портился.

И снова посмотрел на меня. Видно, что-то не давало ему покоя.

— Так, говоришь, болен? А не улизнул часом от полиции?

Я сказал, что нет; что меня выпустили насовсем и никто меня не ищет; и что, к несчастью, никому я не нужен.

— Полицейские прилипнут, так не отстанут, — продолжал Волк, швырнув на землю окурок и раздавив его босой ногой. — Думают, мне охота укрывать воров и контрабандистов. К черту полицейских вместе с ворами и контрабандистами. Своими глазами видел, как пристрелили Баламута; привез целую шаланду английского кашемира, а защищаться вздумал перочинным ножом. Тут у нас и Лежебоку арестовали. Десять лет дали за контрабанду, еще шесть сидеть. Да и других немало тут похватали, даже нашего брата рыбака — бывает, и они не устоят перед заморским товаром. Ну, а мне до этих ребят дела нет. Случается, встретишь такого ночью, плывет себе втихую. А моя хата с краю. Я будто ничего не видел. Только в бухте от коршунов не спрячешься.

И снова на меня посмотрел.

— Самое милое дело — работать, — сказал он. — Что ни заработаешь, все твое. Может, в рыбаки пойдешь?

Я растерянно улыбнулся, не зная, что сказать: я бы, конечно, тут же согласился, да ведь не справлюсь, где мне!

— Тут на одной лодке нужен мальчик.

— Послушай, Волк, — вдруг решительно вмешался Кристиан, — ну что ты привязался к парню? Хуже полицейского. Он же сказал тебе, что не вор и угодил в тюрьму зазря — оговорили, и болен он, и работать не может. Чего тебе еще нужно? Липнешь тут с вопросами! Ты что, не в себе или гнилых ракушек объелся?

Волк сначала удивленно посмотрел на Кристиана, а потом расхохотался.

— Не сердись, Притрушенный, — сказал он. — Нечего лезть в бутылку. Сам знаешь, приставать к людям я не люблю, Да вот приходится. Доносчиком я никогда не был. Как-то даже угодил за это в тюрьму. Но здесь, в бухте, я алькальд, так что, хочешь не хочешь, надо порядок соблюдать. Затянемся?

И он снова протянул свои подмокшие сигареты.

— Спасибо.

— Кое-кто думает, если ты вор или контрабандист, так у тебя все есть и ты все можешь. Враки! Вроде как я бы сказал: я рыбак и потому все могу. Болтовня! А другие думают, что контрабандиста или там вора никому не застукать, так что живи себе спокойно. Как бы не так! Честный человек меньше заметен, чем вор. Я контрабандиста в кромешной тьме разгляжу. А в море — будь он хоть за две мили от меня. Я сразу узнаю, кто это и на какой лодке идет. Каждый ведь гребет по-своему. Всегда отличишь человека по походке. И с лодками то же самое — у каждой своя собственная поступь: одна кренится на левый борт, другая — на правый, эта лавирует против ветра, та по ветру волчком крутится; у каждой свои штучки, и я их знаю наперечет.

— Эй, Волк, мы готовы! — крикнули в эту минуту с одного из ботов.

— Иду, — ответил тот, обернувшись к морю и потом нам: —До скорого!

И он покатился, круглый, крепко сбитый, загорелый; шел он, неуклюже переваливаясь со стороны на сторону, как ходят по суше моряки, и едва шевелил руками, которые издали казались плавниками огромной рыбы. Пройдя несколько шагов, он остановился и крикнул:

— Послушайте, приходите ко мне обедать! У меня тунец что надо.

Мы не ответили, и он пошел дальше.

— Смотрите, что твой пингвин, переваливается, — заговорил Эчевериа. — Волком прозвали. Но когда он такой, как сегодня, — душа человек. А уж напьется — смерч! Тогда он на земле еще ловчее, чем на море. Ни один полицейский не осмелится подойти к нему, когда он пьет, а пьет он подряд целыми неделями. И в море выходит пьяный: упадет в воду, отряхнется, как тюлень, и снова лезет в лодку. Его переоденут, дадут глоток водки, и пошел дальше. Хоть бы чихнул. Недаром его Волком зовут. Ему бы волком и быть, по ошибке человеком родился.