Книга Сын вора, страница 77 – Мануэль Рохас

Он замолчал и вздохнул. А мы всё шли вперед и вперед.

— А и правда, что он умеет? — повторил он свой вопрос.

Я не знал, что ответить. Что умеет Кристиан? Только воровать. Вернее, он мог снова попытаться красть, хоть ничего хорошего из этого явно не получится. И все-таки он предпочел воровство. Но ведь не он один. А мой отец? А Эчевериа? А все те, что под покровом ночи перебираются через Кордильеры? И многие, многие другие — герои, одетые не в мундиры, а в лохмотья; герои, которых не венчают лаврами; герои без справок и документов.

Философ заговорил снова:

— Я, конечно, чувствовал, что Кристиан что-нибудь выкинет, и собирался повоевать. И вдруг противник ретируется с поля брани. И главное, навстречу опасности куда пострашнее. Что за нелепость?

— Он пошел проторенной дорожкой, — пытался я защищать Кристиана.

— Проторенная дорожка! Хуже не придумаешь!

— Это для тебя. Для него — нет. Поставь себя на его место, и ты поймешь, что он правильно сделал.

— Может, и так.

Больше говорить было не о чем, и мы замолчали. Оставалось ждать, что будет дальше. Альфонсо все думал о Кристиане. А я забыл про Кристиана и вспомнил отца: он много лет подряд нацеливался на одни драгоценности — знал, где они лежат, какие они, как войти в дом, сколько метров от двери до сейфа, в котором их держат. Он даже хранил в специальной коробке ключи, которые в нужный момент должен был пустить в ход, но он ждал до последнего, ждал, пока не останется иного выхода. Время от времени он заходил в намеченный дом и проверял ключи: все в порядке, замок не сменили. Он знал привычки хозяина драгоценностей, знал, когда тот ложится спать и когда встает, когда выходит гулять и когда возвращается. Об этих драгоценностях отцу рассказал один испанец, которого сослали на долгий срок в Ушуайя. В доме предпочитали слуг-испанцев, и вот отец на некоторое время поступил туда в услужение. Он изучил всю обстановку, все выведал, но ничего не взял, хотя украсть бриллианты было делом пустяковым. Но отец предпочитал ждать — драгоценности никуда не денутся. (Хозяин драгоценностей — он же хозяин дома — был уже человек немолодой и почти не выходил на улицу.) Пусть лежат на черный день. И вот этот день настал: умерла мать, и Анисето Эвиа остался один с четырьмя детьми. Тут он решился. Только нужно быть очень осторожным; былого проворства у него уже не было, а попасться — означало бросить на произвол судьбы четырех сыновей. Но оказалось, что хозяин умер, может быть в один день с моей матерью, и в доме его водворились наследники. Отец взломал дверь и вошел. А когда выходил, столкнулся нос к носу с одним из наследников. Вот так и бывает подчас: ищешь спасения, а находишь гибель.

Так мы и сидели за нашим столом, Эчевериа и я, уж не помню, сколько времени, — час, два, три; сидели и ждали. Я читал старый журнал, Эчевериа о чем-то размышлял и прислушивался, а то вдруг вскочит и бежит к двери, откроет ее, выглянет в темный патио и снова сядет.

— Я не собираюсь его переделывать, — говорил он в очередной раз, садясь около меня. — Я хочу только, чтоб он жил как человек. Узнай я про другого, что он замышляет кого-то обокрасть, или поднять бунт, или отправиться в экспедицию на Северный полюс, — мне бы и наплевать. Другой, раз уже задумал — дурное ли, хорошее — непременно выполнит. И потом, в любом деле нужны условия — и в самом сложном, и в самом простом. А у Кристиана нет никаких возможностей, никаких условий, и меньше всего для того дела, которое, если верить моему предчувствию, он замышляет. Вот что самое худое.

Я слушал его. У отца были и условия, и способности, ну и что?

Разговор оборвался; устав от напряженного ожидания, я лег и заснул. Сквозь сон я слышал, как Философ, вздыхая, тоже укладывался. Я опять погрузился в глубокий сон. Вдруг я проснулся: кто-то осторожно открывал дверь, но как ни осторожно, а петли все же скрипнули. Мы оба вскочили. В проеме двери появилась мужская фигура; это был Кристиан.

— Это ты, Кристиан? — не поверил своим глазам Альфонсо.

Кристиан хмыкнул что-то невразумительное. Хотя такой ответ мог означать все, что угодно, нам и его было достаточно: Кристиан здесь, это главное.

Мы опять улеглись. Ни я, ни Эчевериа вопросов не задавали. Кристиан запер дверь, тяжело ступая, подошел к столу, нащупал стул и сел. И застыл — ни звука, ни движения. Так и просидел до утра, не шевелясь, не произнося ни единого слова; лишь время от времени сплюнет на пол.

В комнату медленно вползало утро, и я теперь мог отчетливо видеть согнутую фигуру Кристиана. Он сидел спиной к нам, положив локти на стол и опустив голову на руки. Не шелохнется, точно спит. Только по-прежнему время от времени сплюнет. Чего это он расплевался? Никогда не видел, чтобы он столько плевал. Я приподнялся на локте и посмотрел на пол; у его ног, одетых в рваные башмаки, я увидел большое темное пятно, по которому плавали беловатые островки. Я толкнул Альфонсо локтем. Тот удивленно ко мне повернулся и без слов, одними глазами, спросил, в чем дело. Я показал на пятно. Это была кровь. Может, он ранен? Эчевериа внимательно осмотрел лужу, что-то проворчал, вскочил с постели и очень быстро оделся. Потом он подошел к двери, открыл ее и вернулся к Кристиану.

— Послушай-ка, — положил он ему руку на плечо.

Кристиан вздрогнул, но не поднял головы.

— Что? — проворчал он.

— Тебя ранили? — спросил Альфонсо.

Кристиан пожал плечами и ничего не ответил.

— Отвечай! — настаивал Альфонсо.

— Ничего у меня нет, — выдавил он наконец.

— А кровь?

Тот снова пожал плечами.

— Это изо рта, — проговорил он.

Больше нигде ничего?

— Нет.

Эчевериа в нерешительности помолчал.

— Посмотри на меня, — сказал он как можно мягче.

Кристиан отрицательно покачал головой:

— Оставь меня в покое!

Эчевериа протянул руку и тронул его лоб. Кристиан быстрым, резким движением привстал на стуле и яростно крикнул:

— Оставь меня, слышишь!

И снова медленно опустился на стул. А Альфонсо не мог двинуться с места: его испугало лицо Кристиана. Я тем временем поднялся и, стараясь не шуметь, вышел в патио умыться. Через несколько секунд ко мне подошел Альфонсо. Я вопросительно на него взглянул.

— У Кристиана такое лицо, словно по нему прогулялось стадо быков, — ответил он на мой взгляд. — Надо что-то делать, а что — ума не приложу. Он не дает к себе притронуться, но и оставлять его так нельзя.

Эчевериа стал умываться, и вдруг его осенило:

— Позовем сеньору Эсперансу. (Так звали нашу соседку, жену мастера Хасинто.)

И вот, перед тем как нам уйти в бухту Эль-Мембрильо, Эчевериа пошел к ней. Она внимательно его слушала, стоя у порога своей комнаты.

— Не беспокойтесь, сосед, — сказала она. — Я сделаю это с большим удовольствием. Идите спокойно и принесите ему поесть.