Книга Горячее молоко, страница 43 – Дебора Леви

— Ты его напугала, Зоффи: у тебя лицо голубое. Тени потекли по щекам, ты похожа на морское чудовище. — Ингрид нашла салями и сдирает оболочку. — Я не останусь тут с медузами и слепнями. — С набитым ртом она поднимает взгляд к пещерам. — Тем более что мне не нравятся твои знакомые.

Джульетта машет рукой; я машу ей в ответ.

Ингрид разглядывает вспухающие рубцы на ноге. Серебристые «гладиаторы» покачиваются на мелководье бухты, но она слишком поглощена ожогами, чтобы еще следить за обувью.

— Если зайдешь, пока я на работе, можешь заняться саженцами олив, а когда спадет жара, пойдем прогуляться.

Это приглашение. Звучит как совместный план влюбленных.

Опустившись на камень, Ингрид рассматривает изжаленную ногу.

— Это миф, — говорю я.

— Что — миф?

А вот это большой вопрос. Вернее всего будет сказать, что для меня миф — это наваждение.

Когда мы добрались до ее летнего домика, Ингрид первым делом бросилась искать катушки ниток, а потом вывернула на пол содержимое корзины с одеждой из винтажного магазина. Игла в ее пальцах выглядела как оружие, атакующее ткань.

— Ты совсем обленилась, Зоффи! Займись саженцами. Сначала нужно вырыть лунки.

Я даже не представляю, как подступиться к посадке деревьев. Я очень многое не умею, но умею держать язык за зубами. Я думала о Мэтью с Джульеттой, когда оглядывала дом, которым обзавелись в Испании Мэтью с Ингрид. Среди прочего, здесь была выставлена напоказ структура родственных связей каждого. К пробковой доске крепились фотоснимки их родни. Мать и отец Мэтью, отец Ингрид и, насколько можно было судить, двое братьев Мэтью и брат Ингрид — то ли родной, то ли двоюродный. Фотографий сестры там не было. Пронзая ткань иглой, Ингрид заметила, что я выискиваю «кого не было там».

— Как по-твоему, Зоффи, она может быть счастливой, если безумна?

— Кто?

— Сама знаешь.

— Ханна?

Ингрид вроде как поразилась, как будто забыла, что сама назвала имя сестры в тот вечер, когда подарила мне шелковый топ с голубой вышивкой «Обезглавленная». Ей хотелось забыть, да игла вместо нее сохранила это воспоминание. Я не лентяйка. И не беспристрастный исследователь, потому что завязала отношения со своим информантом.

— Ее ум неподвижен, как листок, Зоффи?

— Листок не бывает неподвижным.

— Она помнит?

— Ум не бывает неподвижным.

— Мне порой хочется себя взорвать, — прошептала Ингрид.

Я опустилась на колени у ее ног и обхватила за талию.

Она протянула руку к моим волосам и поднесла к губам один локон.

— Я тебе все еще нравлюсь, Зоффи? — Кто-то постучался в окно. — Пока не скажешь «да» — темнота.

Я не сказала ничего. Вообще ничего.

— Пока темно, Зоффи. Весь мир в темноте. — Поверх моей головы она посмотрела в ту сторону, откуда доносился стук. — Это Леонардо, — объявила она, будто в мир неожиданно вернулся свет.

Вот уж не думала, что когда-нибудь обрадуюсь появлению Леонардо, но его приход избавил меня от необходимости отвечать на вопрос. Слегка прихрамывая, Ингрид прошла мимо меня к дверям. Левую ступню по-прежнему саднило от ожогов, но Ингрид ничего не замечала. Места, куда впивалось жало, интересовали ее лишь на моем теле. Встретив Леонардо, она вся расцвела и вскричала «Браво», когда увидела, что он прижимает к груди пару коричневых кожаных сапог для верховой езды. На мою долю достался только небрежный кивок. Да, я знаю, что ты здесь. Радости мало. Вечно ты тут околачиваешься, когда я прихожу.

Оконные стекла дребезжали от ветра; Ингрид сунула ноги в сапоги. Под нашими взглядами она изгибалась и подтягивала кожаные голенища, запустив внутрь большой палец. Сапоги доходили ей почти до колен. Она распрямила спину, выпятила бюст и гордо подняла голову, а Леонардо, порывшись в своей кожаной сумке, достал шлем. Она стояла с заносчивым, победным видом — молодая воительница, сражающаяся с мужчинами. Кто ее противники? Значусь ли я в этом списке? За что она сражается?

Как похотливый раб, Леонардо выступил вперед.

— Когда решишь прокатиться на моем жеребце, тебе понадобится этот шлем.

Он нежно надел шлем ей на голову, убрал под него две длинные косы и повозился с застежкой под подбородком; она не шевельнулась и не проронила ни звука. А потом вежливо чмокнула Леонардо в щеку.

— Хочу сделать тебе ответный подарок: оливу, — сказала Ингрид.

В новых сапогах и шлеме она вышла в сад и вернулась с маленьким саженцем.

— Я сама уже посадила четыре деревца, Зоффи собирается посадить еще два, а седьмое — тебе.

По всей видимости, Леонардо почувствовал, что от него ожидают похвалы.

— Деревце жизнестойкое, — мрачно выдавил он.

Ингрид достала из холодильника две бутылки пива. Одну протянула мне, а сама полезла в задний карман, достала открывашку и откупорила вторую бутылку для Леонардо. Тот поднес холодное стекло к губам и сделал глоток, а я так и стояла с закупоренной бутылкой, никому не нужная, как этот саженец. Не приходилось сомневаться, что Ингрид пробила стеклянный потолок неодобрения Леонардо. Я попросила открывашку. Взяв у меня бутылку, Ингрид одним точным движением отщелкнула крышку. Я приближалась к пониманию Ингрид Бауэр. Она всегда подталкивала меня к одной или другой крайности. Мои границы были сделаны из песка, и она решила, что их можно сдвигать, а я позволила. Дала невысказанное согласие, потому что хотела знать, что будет дальше, пусть и не к моей выгоде. Что мною движет: склонность к саморазрушению, к презренному бездействию, к безрассудству или просто к экспериментам, к скрупулезному отслеживанию принципов культурологии и антропологии, или же я просто влюбилась?

В Ингрид Бауэр сидело нечто такое, что меня зацепило, причем глубоко. Это было как-то связано с ее сапогами и шлемом. Они предлагали ей шанс галопом унестись от истории, которую она придумала сама для себя, но, как я подозревала, не сумела найти из нее выход, так и не выйдя из роли злой старшей сестры. Возможно, для нее та давняя история еще не закончилась.

Я отдала ей свою бутылку пива. Она взяла, обезумевшая от своей власти, влюбленная в сапоги и шлем, пожираемая взглядом глупого Леонардо, поднесла к губам бутылку и осушила в один присест. Леонардо вскричал «опа-на!», словно управляясь с необъезженной лошадью, поднес бутылку к губам и не успокоился, пока тоже не выпил ее залпом. Полыхая раскосыми зелеными глазами, которые, по ее словам, в темноте видели лучше, чем при свете дня, Ингрид повернулась ко мне.

— Леонардо научит меня гарцевать на своем андалузце.

Я знала одно. В этой комнате главная — я. Ингрид задумала этот притворный флирт с Леонардо лишь для того, чтобы замаскировать свое влечение ко мне.