Книга Апельсинки. Честная история одного взросления, страница 25 – Ольга Савельева

На всех последующих фото у него глазной протез, и, к сожалению, это заметно.

Думаю, он очень переживал по этому поводу. Я бы очень переживала.

— Мам, он переживал?

— Я не замечала.

Не удивительно. Мама всегда замечала только свои переживания.

Она лет десять не замечала, что у меня появилась семья. Хотела, чтобы я жила с ней «за себя и за того парня». Я же вышла замуж. Предательница.

Помню, как брат приезжал к бабушке и дедушке, туда, где жила я, и привозил разноцветные круглые жвачки. Я его очень ждала всегда. Просто я любила жвачки, но мне их не покупали, а брат привозил.

Мне было, наверное, лет шесть. Ему — шестнадцать. В этом возрасте такой разрыв — пропасть. О чем нам говорить?..

Он отдавал жвачки и уходил во двор, к пацанам.

Я же говорю, я его вообще не знала.

Его нет уже более двадцати лет. Целая жизнь. Через семь лет с момента, когда он пропал и его не нашли, государство автоматически признало его умершим. Его фамилии с инициалами больше нет даже в квитке коммунальных платежей.

Живой человек включает свет и моется в горячей воде, а пропавший без вести этого не делает, и государство словно учитывает этот факт.

Однако мне категорически не нравится думать, что он умер, поэтому я решила думать, что уход брата — это его выбор. И он где-то сейчас живет. Ему сорок пять. Мне кажется, у него нет семьи, потому что семья ежедневно качает твои душевные мышцы и развивает твою способность любить, и если бы он любил, умел любить, он бы обязательно вернулся. Позвонил бы в дверь и сказал:

— Привет. Узнала?

Я бы улыбнулась в ответ:

— Шутишь? Проходи. Есть будешь?

А он бы все стоял и стоял… И я бы все стояла и стояла…

Конечно, я пыталась его искать. И через органы, и даже через экстрасенсов. Кстати, это моя последняя блажь. Дорого берут, кстати.

Муж, давая деньги, уточнил:

— Зачем тебе это?

Он любит, когда все рационально.

Как объяснить? Действительно, зачем? Мне почти тридцать пять, и все эти тридцать пять лет по триста шестьдесят пять дней я прожила без брата. И вдруг сейчас в моей жизни появится сорокапятилетний мужик, чужой, высокий, волосатый или лысый, толстый или худой, с какими-нибудь психическими проблемами (в моей семье без них не вырасти), и этого мужика надо любить, просто так, безусловно, потому что он брат. Сложно…

Я не знаю, зачем мне это. Зов крови?

— Я буду его любить, — отвечаю я мужу.

— Тебе есть кого любить, — напоминает муж.

Черт побери, он прав. Но в этом вопросе нам с мужем не найти понимания: он вырос в идеальной многодетной семье, где всем есть до всех дело: мама, папа, два сыночка и лапочка дочка. Их можно фотографировать на постеры для рекламы йогуртов, новостроек и гипермаркетов.

Как ему понять брошенную девочку Олечку с кульком подтаявших разноцветных жвачек в потной ладошке, которой очень нужен брат, потому что его доля любви заморожена в глубине ее маленького сердечка?

«Ты как про пачку пельменей говоришь», — хмурится муж.

Нет, все-таки он не может меня понять, муж может просто принять и поддержать. Поэтому он дает денег на дорогущего экстрасенса, к которому я иду на прием с фотографией брата. Сердце колотится. Экстрасенс смотрит на меня без интереса. К нему приходят люди и хотят чуда, но он не волшебник, он просто интуит. И у него усталый вид. Возможно, он поссорился с женой из-за некупленного списка продуктов или у него болит живот.

Я протягиваю фотографию.

— Мне кажется или у него что-то с глазом? — уточняет экстрасенс.

— Вам не кажется, — отвечаю я, а сама думаю: «Переживал».

Экстрасенс держит руку над фотографией.

— Я чувствую холод, — говорит он.

— Что это значит? — спрашиваю я, хотя знаю, что это значит.

Вместо ответа он берет тяжелую иглу на нитке. «Если игла будет крутиться, ходить качелями, значит, человек жив, если застынет, остановится, значит, нет», — говорит экстрасенс.

Он подвешивает иглу над фото. Игла застывает как вкопанная.

— До свидания, — говорю я. К черту экстрасенсов. Что он может знать о человеке, о котором ничего не знает даже его родная сестра?

Мама говорила, что брат пропал, выйдя на лестничную клетку в тапочках и спортивных штанах вынести мусор. Как такое может быть в многомиллионном городе? Объясните мне! Это же не деревенский дом на окраине, а огромная панельная двадцатидвухэтажка в спальном районе Москвы! Как?

Я чувствую подвох. Я чего-то не знаю. Мне чего-то не говорят. Подозреваю, что мама хоронила в этой недосказанности свои педагогические промахи.

Зачем? Я же тоже ее дочь, и все эти промахи мне очевидны.

Ну да не суди. Не дай Бог никому на свете пережить такое. Я смотрю на своего сына, и у меня холодеют руки от мысли, что он может вырасти, надеть тапки и спортивные штаны, взять мусор, выйти на лестничную клетку и…

Нет! Я бегу к иконам и долго и часто крещусь. Господи, не оставляй своим благословением…

Я смотрю на сына и истово хочу научиться замечать. Замечать, если он будет переживать. Даже из-за каких-то незначительных на первый взгляд вещей, из-за ерунды.

Однажды сын попросил у меня пятьдесят рублей.

Мы с мужем как раз пытались внедрить в его сознание ценность денег, объясняли, как сложно их зарабатывать, и, приучая к самостоятельности, периодически просили шестилетнего сына самого купить себе батон или мороженое. Я не увидела в просьбе ничего страшного и дала деньги.

Утром я вела сына в сад. Мы опаздывали. Точнее, я — на совещание.

— Мам, а сложно тебе было заработать пятьдесят рублей? — озадаченно и чуть напряженно спросил сын.

Мы были уже на территории сада, я спешила, мне совсем некстати был этот разговор, и я скомкано ответила что-то невнятное про то, что деньги вообще достаются не просто. Потом я попросила его больше не драться (вчера он подрался с Аркашей, но так и не смог мне объяснить, почему) и отправила переодеваться.

Оставив сына воспитателю, я заспешила к машине и… остановилась.

Я заметила(!), что это был вопрос, продиктованный не просто праздным любопытством.

Надо вернуться. Обязательно надо.

Я вбежала в группу и позвала сына. Мы вышли в коридор.