Онлайн книга «ГУЛАГ»
|
Попросту говоря, доходяги – это умирающие от голода. Болезни, которыми они страдали: цинга, пеллагра, различные формы поноса, – были вызваны недоеданием и витаминной недостаточностью. На ранних стадиях у больных шатались зубы и появлялись болячки на коже (такие симптомы иногда возникали даже у лагерных охранников) [1207]. Позднее начиналась куриная слепота, когда человек перестает видеть в сумерках. Герлинг-Грудзинский пишет: “Вид курослепов, которые утром и вечером, вытянув руки вперед, медленно ступали по обледенелым дорожкам, ведущим к кухне, был в зоне <…> привычным…” [1208] Голодающие, кроме того, страдали желудочными расстройствами, головокружением, у них сильно опухали ноги. Томас Сговио, который был на грани голодной смерти, однажды, проснувшись, увидел, что одна его нога “лиловая и вдвое толще другой. Она зудела и вся была покрыта прыщами”. Вскоре “прыщи превратились в громадные волдыри. Из них стали сочиться кровь и гной. Я вдавил палец в лиловую плоть – вмятина осталась надолго”. Когда Сговио обнаружил, что ноги не лезут в сапоги, ему посоветовали разрезать голенища [1209]. На последних стадиях истощения доходяги приобретали диковинный, нечеловеческий вид, физически воплощали собой дегуманизирующую государственную риторику: в свои предсмертные дни враги народа вовсе переставали быть людьми. Их охватывало безумие, они часто разражались длинными тирадами или впадали в бред. Кожа становилась сухая и дряблая. Глаза приобретали странный блеск. Они готовы были есть что угодно – птиц, собак, отбросы. Передвигались медленно, не могли контролировать функции кишечника и мочевого пузыря и потому источали жуткий запах. Вот как описывает первую встречу с ними Тамара Петкевич: Там, за проволокой, стояла шеренга живых существ, отдаленно напоминавших людей. <…> Их было человек десять: разного роста скелеты, обтянутые коричневым пергаментом кожи; голые по пояс, с висящими пустыми сумками иссохших, ничем не прикрытых грудей, с обритыми наголо головами. Кроме нелепых грязных трусов, на них не было ничего. Берцовые кости заключали вогнутый круг пустоты. Женщины?! Все страдания жизни до той минуты, до того как я вблизи увидела этих людей, были ложь, неправда, игрушки! А это было настоящим! [1210] Незабываемое описание доходяг оставил Варлам Шаламов. Он подчеркивает их сходство друг с другом, потерю индивидуальных черт и безымянность, которая усиливала внушаемый ими ужас: Я поднял стакан за лесную дорогу, За падающих в пути, За тех, что брести по дороге не могут, Но их заставляют брести. За их синеватые жесткие губы, За одинаковость лиц, За рваные, инеем крытые шубы, За руки без рукавиц. За мерку воды – за консервную банку, Цингу, что навязла в зубах. За зубы будящих их всех спозаранку Раскормленных, сытых собак. За солнце, что с неба глядит исподлобья На то, что творится вокруг. За снежные, белые эти надгробья – Работу понятливых вьюг. За пайку сырого, липучего хлеба, Проглоченную второпях, За бледное, слишком высокое небо, За речку Аян-Урях!
[1211] Словом “доходяга” обозначалось в советских лагерях не только физическое состояние человека. Эти люди, объясняет Сговио, были не просто больны: голод доводил их до того, что они уже не могли следить за собой. Постепенно заключенный опускался: переставал мыться, контролировать функции кишечника, нормально реагировать на обиды. В конце концов он делался в буквальном смысле сумасшедшим. Впервые увидев человека в таком состоянии, Сговио испытал глубокое потрясение. Это был американский коммунист Эйзенштейн, с которым Сговио был знаком в Москве до ареста. В первый момент я не узнал моего друга. Когда я поздоровался с ним, Эйзенштейн не ответил. У него было пустое, неживое лицо доходяги. Он смотрел сквозь меня, словно меня не было. Казалось, Эйзенштейн никого не видит. Его взгляд был лишен всякого выражения. Собирая в столовой пустые тарелки со столов, он оглядывал каждую в поисках остатков. Он водил пальцем по внутренности тарелки и потом лизал его. Эйзенштейн, пишет Сговио, полностью потерял, как и прочие “фитили”, чувство собственного достоинства: Они не следили за собой, не мылись – даже когда имели такую возможность. “Фитили” не обращали внимания на вшей, которые высасывали их кровь, не утирали рукавами бушлатов носы, из которых текло. <…> “Фитиль” с безразличием сносил удары. Если другие зэки принимались его бить, он закрывал от ударов голову. Потом падал на пол и, когда его оставляли в покое, вставал, если мог, и с тихим хныканьем ковылял прочь, словно ничего особенного не случилось. После работы доходяга болтался около кухни и выпрашивал остатки. Забавы ради повар иногда выплескивал ему в лицо черпак супа. Тогда бедняга судорожно собирал жидкость пальцами с мокрой бороды и лизал их. <…> “Фитили” стояли вокруг столов в надежде, что кто-нибудь оставит немного баланды или каши. Когда такое происходило, ближайшие из них бросались к объедкам. Завязывалась потасовка, во время которой баланду недолго было и пролить. Тогда они продолжали борьбу на четвереньках за каждую частицу драгоценной еды [1212]. Те немногие, что, побывав доходягами, сумели оправиться и выжить, позднее пытались объяснить (это им не вполне удавалось), каково это – быть ходячим мертвецом. Януш Бардах вспоминал, что после восьми месяцев на Колыме у него, когда он просыпался, кружилась голова и разум был замутнен. “Больших усилий стоило утром взять себя в руки и дойти до столовой” [1213]. У Якова Эфрусси, прежде чем он стал доходягой, украли пенсне – “близоруким хорошо известно, что представляет собой жизнь без очков: все окружающее погружается в туман”, – и вследствие отморожения он потерял пальцы рук. Вот как он описывает свои ощущения: Надо сказать, что постоянное недоедание действует на человеческую психику губительно. От мысли о еде нельзя отвлечься, о ней думаешь все время. К физическому недомоганию добавляется и моральное, так как постоянное ощущение голода унизительно, оно лишает самоуважения, чувства собственного достоинства. Все мысли сосредотачиваются на решении одной задачи: как раздобыть еду? Поэтому у помойки, расположенной вблизи от столовой, у входа в кухню, всегда толпятся “доходяги”. Они ждут, не выбросят ли из кухни что-нибудь съестное, например капустные очистки [1214]. |