Книга Прах Анджелы, страница 101 – Фрэнк МакКорт

Мысли о Терезе не дают мне покоя. Везу ли я телеграмму ее соседям, прохожу ли мимо кладбища, я чувствую, как внутри у меня гнойником разрастается грех, и если я в ближайшее время не схожу на исповедь, то превращусь в один сплошной чирей на велосипеде. Все будут показывать на меня пальцем и говорить: «Глядите, это тот самый Фрэнк Маккорт, поганец, который Терезу Кармоди в ад отправил».

Я смотрю, как другие идут по воскресеньям причащаться в церкви — все такие в состоянии благодати. Они возвращаются на скамьи с Телом Бога во рту, умиротворенные, спокойные, готовые в любой момент умереть и отправиться в рай или просто пойти домой и беззаботно вкушать яичницу с ветчиной.

Как же я устал быть величайшим грешником в Лимерике! Как хочу избавиться от этого греха и тоже спокойно есть яичницу с ветчиной! Быть, как все.

Священники все время твердят нам, что милость Божья безгранична, но какой священник возьмется отпустить грехи тому, кто вместо того, чтобы развозить телеграммы, оказывается на зеленом диване с девушкой, умирающей от скоротечной чахотки.

Проезжая по Лимерику с телеграммами, я останавливаюсь у каждой церкви. Проезжаю от церкви редемптористов до церкви августинцев, от доминиканцев к францисканцам. Я стою на коленях перед статуей Франциска Асссизского и молю его о помощи, но ему наверняка слишком противно меня слушать. Я преклоняю колени перед исповедальней, но когда до меня доходит очередь, мне становится трудно дышать, сердце колотится, лоб покрывается липкой испариной и я выбегаю из церкви.

Я клянусь себе, что схожу на исповедь в Рождество, но не иду. На Пасху. Тоже не иду. Проходят недели, месяцы, и вот уже скоро год, как умерла Тереза. В годовщину схожу обязательно, но не могу. Мне уже пятнадцать, и я проезжаю мимо церквей, не останавливаясь. Схожу в Америке — там священники похожи на Бинга Кросби в «Моем пути» ^[115], они-то не вышвырнут меня из исповедальни, а в Лимерике — запросто.

«Чирей» так и сидит внутри меня, и остается только надеяться, что он убьет меня не раньше, чем я доберусь до американского священника.

* * *

Мне поручают отвезти телеграмму одной старухе, миссис Бриджит Финукейн.

— Тебе, малец, сколько лет? — спрашивает она.

— Пятнадцать с половиной, миссис Финукейн.

— Дурости, значит, еще хватает, но и смекнуть кой-чего уже можешь. Смышленый сам-то? Учился чему?

— Я умею читать и писать, миссис Финукейн.

— Ха, в психушке тоже многие читать и писать умеют. А письмо написать можешь?

— Могу.

Она просит меня написать письма ее клиентам. Те, кому нужны костюм или платьице для ребенка, идут к ней, и она выдает им талон в магазин, где продают одежду. Ей там будет скидка, а с тебя она возьмет всю цену да еще проценты. Долг выплачиваешь по частям, раз в неделю. Если клиент не платит вовремя, надо написать ему такое письмо, чтоб он испугался и заплатил.

— Три пенса за письмо и еще три — если долг вернут. Хочешь работать — приходи по вечерам в четверг и пятницу с бумагой и конвертами.

Мне ужасно нужна эта работа. Я хочу в Америку. Но у меня нет денег на бумагу и конверты. На следующий день я везу телеграмму в «Вулвортс», а там — целый отдел бумаги и конвертов. Денег у меня нет, так что придется что-то придумать. Но что? Меня выручают две собаки, застрявшие друг в друге у двери магазина. Они бегают кругами и скулят. Покупатели и продавцы хихикают и притворяются, что не смотрят, и пока все увлечены происходящим, я засовываю несколько листков бумаги и конвертов себе под свитер, выбегаю из лавки, вскакиваю на велосипед и мчусь подальше от бедных собак.

Миссис Финукейн с подозрением косится на бумагу и конверты.

— Уж больно хорошие. Материны что ли? Но ты ведь все вернешь, когда деньги получишь, да, малец?

— Конечно.

Она велит мне в следующий раз сворачивать в переулочек за домом и заходить с черного хода, а то вдруг у парадного увидит кто-нибудь. Потом открывает большую амбарную книгу и диктует мне имена и адреса шести должников.

— Пригрози им, малец. Напугай до полусмерти.

Я пишу первое письмо:

«Дражайшая миссис О’Брайен,

Поелику Вы не дали себе труда уплатить причитающуюся с вас сумму, я буду вынуждена прибегнуть к помощи закона. Пока ваш сын, Майкл, разгуливает повсюду в новом костюмчике, за который заплачено мною, сама я страдаю, перебиваясь с хлеба на воду. Уверена, что Вам не захочется зачахнуть в казематах лимерикской тюрьмы, вдали от друзей и семьи.

Засим прощаюсь и с нетерпением жду судебной тяжбы,

Ваша миссис Бриджит Финукейн».

— Вот это письмо так письмо, малец, — восхищается миссис Финукейн. — Такого даже в «Лимерик лидере» не прочтешь. А это слово, «поелику», ну, просто ужасть. Что хоть оно означает-то?

— По-моему, «ваш последний шанс».

Я пишу еще пять писем, и миссис Финукейн дает мне денег на марки. По пути на почту меня осеняет: зачем выбрасывать деньги на марки, если я могу разнести письма сам попозже вечером? Письмо такое грозное, что как его ни доставь — бедняк все равно испугается.

Я пробегаю по улицам и подсовываю письма под двери, молясь о том, чтоб меня никто не увидел.

На следующей неделе миссис Финукейн вопит от радости:

— Четверо заплатили. Ну-ка садись и напиши еще, малец. Да страху нагони побольше.

От раза к разу мои письма звучат все суровее и суровее. Я вворачиваю в них такие словечки, смысл которых едва ли понимаю.

«Дражайшая миссис О’Брайен,

Поелику Вас, судя по всему, не пугает неминуемое начало судебных разбирательств, о коих мы предуведомили Вас в предыдущем послании, считаем необходимым сообщить Вам, что мы обратились за консультацией к адвокату в Дублине».

На следующей же неделе миссис О’Брайен возвращает долг.

— Ведь пришла, вся дрожа, и слезно уверяла, что в следующий раз нипочем оплату не задержит.

По пятницам миссис Финукейн отправляет меня в паб за бутылочкой шерри.

— Ты до шерри не дорос еще. Вон, чаю себе сделай из утренней заварки. Нет-нет, хлеб не трожь, ох и подорожал он нынче! Ишь, хлеба ему, а потом что, яйцо запросишь?

Она сидит в кресле-качалке у очага, потягивает шерри, пересчитывает деньги в кошеле, что лежит у нее на коленях, записывает что-то в амбарную книгу, а потом запирает все в сундук под кроватью.

— Как же славно-то, когда деньжата водятся, и можно завещать их Церкви, чтоб она за упокой души твоей помолилась, — сообщает мне старуха после нескольких рюмочек шерри.