Книга Все есть, страница 31 – Мачей Малицкий

[Уснул.]

— Пан Мачек, пан Мачек…

[Сейчас. Что это? А — Сосед с Горки. Пора? Посмотрел на часы. Пора. Подошел к окну в большой комнате. Махнул рукой. Сосед махнул в ответ и исчез — поприветствовав, уселся на обочине под забором.]

— Идем во второй бар, — сказал и подошел к креслу.

[Откинул одеяльце. Пес лежал на боку. Прерывисто дышал. Глянул слезящимися глазами и тут же их закрыл. Дрожал. Погладил полоску на спине. Влажная шерсть. Мокрый блестящий нос. Мисочки нетронуты. «Старик, что с тобой?» — пробормотал. Поправил одеяло и подошел к телефону.]

— Горные?

— Да. Мачек?

— Да. Ветеринар здесь?

— Воскресенье? Подожди.

[…ждал. На станции служили три вышколенных пса, они отыскивали людей, засыпанных лавинами, и искали следы пропавших в горах. Их опекал Ветеринар. Штатный спасатель, по образованию он не был ветеринаром — по образованию был врач. Ветеринаром стал случайно, и этому случаю был обязан прозвищем…]

— Слушаю.

— Ветеринар?

— Да. Мачек? Что-то случилось?

— Да. Пес. Не знаю. Что-то неладно.

— Ел?

— Вечером, то же, что я. Музыка…

— Что ты сказал? Повтори.

— Нет, ничего. Можешь прийти?

— После дежурства.

— Когда?

— Воскресенье? Значит, в восемь.

— Жду. Спасибо.

[Прикрыл Пса и на всякий случай поменял воду в мисочке. Сосед сидел слева от калитки. Что-то чертил прутиком на песке.]

— А Пес? — спросил.

— Дома. Неохота ему. Но, знаете что? Я оставлю калитку приоткрытой. А вдруг? Пошли?

— Да. Насчет поговорить — это я так… Ничего конкретного. Понимаете, мне ужасно тоскливо. Никого нет. Собственно, только вы и остались.

— Я завтра уезжаю.

— Надолго?

— Не знаю.

— Куда? Почему?

— Не хочется говорить.

— Дело ваше. А дом?

— Оставляю Янеку.

— Отлично. Хорошая новость. Попрошу, чтобы сделал у меня ремонт. Жена вернется. Будет ходить по новому. Как же я рад. Ой, извините, не подумайте, что…

— Да что вы. Я понимаю.

— Я большой специалист по бестактностям.

— Не замечал. Зря на себя клевещете.

— Я часто об этом размышляю и всегда прихожу к одному выводу: мое воспитание сильно мне повредило. В разных смыслах.

— Что вы имеете в виду?

— Я многих могу упрекнуть: своих родителей, нескольких родственников, пару-тройку учителей, одну (совершенно конкретную) кухарку, нескольких девушек, кое-кого из гостей, бывавших у нас в доме, многих писателей, какого-то тренера по плаванию, какого-то билетера, какого-то школьного инспектора, нескольких человек, с которыми только однажды повстречался на улице, и других, которых я сейчас не могу вспомнить, и таких, которых уже никогда не вспомню, ну и наконец таких, чьего воспитательного влияния я вообще не заметил, мысли у меня тогда были заняты совсем другим; короче, их так много, что надо следить, как бы кого-то одного не упомянуть дважды. Вам скучно?

— Нет. Наоборот. Только я удивляюсь. Никогда не слышал от вас такой длинной фразы.

— Как-то так получилось. Сам удивляюсь. Теперь совсем о другом. Другая песня. Я буду делать вино из одуванчиков.

— Будете? Вы ведь и раньше…

— Да. Но теперь официально. Этикетка, акциз, номер серии, номер бутылки, дата. Я договорился с Огородником. Он вернулся из больницы. Оказывается, у него сеть овощеводческих хозяйств. Во всех деревнях.

— Предложите во втором баре.

— Нет. Не могу, я ему обещал исключительные права.

[Возле школы их обогнал сын Затопека.]

— Добрый день, — крикнул.

— А отец?

— Воскресенье. Нога.

— Верно, верно.

[Попрощались с Соседом с Горки перед вторым баром. Как водится, обменялись взаимными пожеланиями. Пересек садик и вошел внутрь. На скамье у стены сидел незнакомый здоровенный амбал — над ним нависал ненамного меньший. Разговаривали. Прошел мимо и сел за любимый стол. Янека не было. Два часа. Из кухни выглянул повар с неизменной сигарой в зубах и меню под мышкой.]

— Привет.

— Привет. Крови не надо. Пиво.

— Почитай. Стоит, — сказал шеф и вручил меню. — Можешь чуть-чуть подождать?

— Могу. Я жду Янека.

— Пятнадцать минут. Разведу огонь. Эти, воскресенье. — Кивком указал на здоровенных незнакомцев.

— Спокойно. Только пиво.

[Повар повернулся на каблуках и мигом вернулся с литровой заиндевелой кружкой.]

— У меня есть маринованные зеленушки. Хочешь к мясу? — Не дожидаясь ответа, нырнул под огромный колпак.

[Открыл меню.]

Не понимаю, как это можно! Ты лишаешь себя, так сказать, одного из лучших благ существования и уж во всяком случае огромного удовольствия! Когда я просыпаюсь, то заранее радуюсь, что вот в течение дня буду курить, и когда ем, тоже радуюсь; по правде говоря, я и ем-то лишь ради того, чтобы затем покурить… Ну, это я, конечно, преувеличиваю. Но день без табака мне казался бы невыносимо пустым, это был бы совершенно безрадостный, унылый день; и если бы завтра пришлось сказать себе: сегодня курить будет нечего, — кажется, у меня не хватило бы мужества подняться с постели, уверяю тебя, я бы так и остался лежать. […] когда у человека есть хорошая сигара — конечно, если она хорошо тянется и сбоку не проходит воздух, это очень раздражает, — если есть такая сигара, то уже ничего не страшно, тебе в буквальном смысле слова ничто не может угрожать. Все равно как на берегу моря, лежишь себе и лежишь, и все тут, верно? И ничего тебе не нужно, ни работы, ни развлечений… Люди, слава богу, курят на всем земном шаре, и нет, насколько мне известно, ни одного уголка земли — куда бы тебя ни забросило, где бы курение было неизвестно. Даже полярные исследователи запасают как можно больше курева, чтобы легче переносить лишения, и когда я читал об этом, они вызывали во мне особую симпатию. Ведь человек всегда может очутиться в тяжелом положении… Ну допустим, пошатнулись бы мои дела… но пока у меня есть сигара — я все выдержу, уверен… она поможет мне справиться.

— Привет, Мацек.

— Привет, Янек. Садись. Пиво? Ох, забыл.

— Вот именно. Вода без газа. А Пес?

— Дома. Где ты живешь?

— Ты узе спрасывал. Где придется.