Книга Тайны Французской революции, страница 51 – Эжен Шаветт

И Лабранш медленно прибавил с запинкой:

– Газеты должны были досказать вам об их участи.

– Да, они погибли на эшафоте. Я прочел их имена в роковых списках осужденных. Эти листки сеялись по всей Вандее, чтоб напугать нас, – сказал Кожоль, погрузившись в мрачные воспоминания.

После нескольких минут молчания лакей робко спросил:

– Теперь граф признает ли во мне своего прежнего Лабранша?

Пьер тряхнул головой, как будто для того, чтоб избавиться от грусти, овладевшей его мыслями, и отвечал старику: – Мы решим этот вопрос завтра утром, при дневном свете.

– При дневном свете! – сказал удивленный лакей. – Так вы не знаете, где вы находитесь?

– Нет. А ты разве знаешь?

– Здесь не бывает дня, нас поместили в погребе. Взгляните.

Дойдя до стены, он приподнял одну из волнистых занавесей и открыл голую каменную стену из твердого известняка.

– Ага! – сказал Пьер, к которому вернулась его прежняя беспечность. – Вот, по крайней мере, это сведение подтверждает одну мою догадку: я спускался, чтоб попасть сюда. В первые минуты здесь я по рассеянности даже не заметил, что тут нет ни одного окна.

Он принялся опять за свой ужин, прерванный появлением Лабранша.

Лакей стоял возле графа с салфеткой в руке, готовый прислуживать за столом.

– Итак, – продолжал граф, опуская в рот кусок, – я осужден не видать другого света, кроме искусственного?

– Вы еще очень счастливы, – вздохнул Лабранш. – А я живу тут, рядом, в конуре, где оставляют фонарь только на время, пока я жую и глотаю пищу.

– Да, кстати, я забыл спросить об одном обстоятельстве. По каким причинам держат тебя замуравленным здесь?

– Под тем же, что и вашу милость. Я здесь в качестве пленника Точильщика.

– Так это правда, что главного у этих людей зовут Точильщиком? Уверен ли ты в этом?

– Уж так давно я слышу это имя… С тех пор как я здесь пленником, у меня было довольно свободного времени, чтоб узнать это.

– Сколько же ты провел здесь?

– В этой вечной ночи неизвестно время. Я не знаю, как давно я здесь похоронен.

– Теперь июнь 1798 года. Припомни день, когда ты попал в руки Точильщика.

Лабранш медлил с ответом.

– В таком случае прошло уже шесть полных месяцев, – сказал он наконец в замешательстве, которое старался скрыть, усердно прислуживая своему господину.

Но в ту минуту, как он протягивал руку, чтобы подвинуть тарелку, Пьер живо схватил его кулак и спросил: – Что это такое?

– Как «что»?

– Эта искалеченная рука?

На левой руке лакея не было двух пальцев, от которых остались одни последние суставы.

– Я не помню, чтоб у тебя прежде была такая рука!

– Этим уродством я обязан Точильщику.

– А, ба! Расскажи мне об этом.

– О, все очень просто. У Точильщика засела в голове идея, которую не вышибить ничем. Он решил заставить меня признаться в одной вещи, о которой я не имею никакого понятия.

– А можно полюбопытствовать, о чем тебя допрашивают?

– Когда меня вели к вам, то грозили смертью, если я хотя бы заикнусь об этом, – пробормотал старик, бледнея.

– В таком случае я уважаю твое молчание. Оставим эту тайну. Теперь объясни мне, каким образом эта таинственная вещь, в которой ты не хочешь сознаться, стоила тебе двух пальцев.

– Ба! Однажды Точильщик, принимая за упрямство скупость моих ответов, велел вложить мне просмоленный кусочек фитиля между пальцами, накрепко связать их, а потом зажечь фитиль.

Кожоль взглянул с восторгом на лакея.

– И ты вытерпел пытку, не признавшись? – вскричал он.

– Но, сударь, что мне оставалось, если я ничего не знаю! – возразил Лабранш с бессмысленной улыбкой, под которой граф угадал яростную решимость.

– Ай да малый! Но если Точильщик вздумает и дальше так вытягивать из тебя признание, ты скоро не сможешь служить мне.

– Меня меньше беспокоят с тех пор, как перевезли сюда.

– А в каком месте, по-твоему, мы находимся?

– По крайней мере за пятнадцать лье от Парижа, судя по тому, что я провел целый день на телеге, когда меня везли в эти подземелья.

– Ты тоже? – спросил Пьер.

– Да, сначала меня долго держали в какой-то трущобе Парижа. Потом, однажды вечером, две или три ночи тому назад, меня перевезли на телеге, остановившейся недалеко от моей тюрьмы…

– Но переходя из тюрьмы в тележку, ты мог видеть, где находилось место твоего заключения?

– К сожалению, нет, потому что я был в мешке и с кляпом во рту!.. Исключая единственную минуту, когда меня вытащили… на каком-то пустыре… чтоб затолкать глубже тряпку, которая выпала из рта, и я…

При этих словах молодой человек вздрогнул от изумления.

– Ей-богу! – вскричал он. – Теперь я припоминаю, где слышал твой голос.

Лабранш бросил на него беспокойный взгляд.

– Где же? – спросил он недоверчиво.

– Прежде всего, отвечай откровенно, – сказал граф насмешливым голосом.

– Я к вашим услугам, сударь.

– Ага, любезный, ты ведь богат, гм?

– Вы изволите шутить, – отвечал старик, делая вид, что не понимает.

– И даже очень богат? – подтвердил Пьер.

– Да, богат, как Лазарь.

– В таком случае, если у тебя нет ни гроша за душой, зачем же ты предлагал в тот вечер своим сторожам сто и даже двести тысяч экю, чтоб они согласились тебя выпустить?

Лабранш побледнел и задрожал. Он пробовал усмехнуться, говоря:

– Да, но обещать и сдержать обещание – две вещи разные. И самая гнусная ложь простительна, когда речь идет о том, чтоб надуть этих разбойников.

Кожоль понял, что лакей не хотел говорить правды, но он, казалось, не придавал этому особенного значения и продолжал: – Разбойники, сказал ты? Так, по-твоему, Точильщик не что иное, как простой атаман воров? Пуф! Я ожидал большего от этого негодяя!

Глядя на Лабранша, он заметил, что лицо старика страшно исказилось под влиянием неизъяснимого ужаса. Его глаза, безмерно выкатившись, казалось, устремились на кого-то позади графом.

Мы сказали, что Пьер сидел за столом спиной к двери. Испуг Лабранша заставил его обернуться, чтоб узнать причину.

Дверь отворилась без всякого шума и на пороге появился высокий бледный человек, в котором Пьер тотчас же узнал Шарля, возлюбленного мадемуазель Пусеты.

– Точильщик! – невольно запнулся лакей, зубы которого стучали от ужаса.