Книга Тайны Французской революции, страница 80 – Эжен Шаветт

– Ларивьер – тюремный ключник, впускавший к королеве судей со смертным приговором. А Розалия – это служанка госпожи Лебо, жены главного тюремщика.

– И они вам рассказывали о горестном событии?

– Двадцать раз. Если это доставит вам удовольствие, красоточка, я повторю все слово в слово, как только прочищу себе глотку.

Выдав сию не слишком аристократическую фразу, сиятельный граф схватил со стола горшок сидра и залпом проглотил такое количество, что сразу стало ясно: пребывание в тюрьме решительно повредило его умеренности и прекрасным манерам.

Проводник молча следил за каждым словом и жестом великана, который после питья вытер себе рот широким кулаком с совершенно непринужденным видом, будто манерные приближенные бывшего двора Версаля всю жизнь так и поступали.

– Э! э! – произнес он с грубым самодовольным смехом. – Теперь, когда свисток прочищен, выложим вам историйку.

Напоминаем читателю, что мы ничего не выдумываем об этой эпохе. Рассказ Барассена от начала до конца засвидетельствован позже двумя очевидцами – служанкой Розалией и тюремным сторожем Ларивьером.

Опершись локтем на стол, мадемуазель Валеран приготовилась слушать сиятельного графа. Глубоко сочувствуя несчастной королеве, она совсем забыла о своем собственном бедствии.

Покачиваясь на громадных ножищах и сильно оживившись от сидра, гигант начал:

– В четыре часа и несколько минут, в ночь на 16 октября, стало быть, немножко более двух месяцев тому назад, в тюрьме было объявлено, что суд огласил свое решение: королеву ждала смертная казнь. Около семи часов утра жена Лебо приказала своей служанке Розалии сойти к пленнице и спросить, не хочет ли она чего-нибудь поесть. Войдя в тюрьму, освещенную двумя свечами, она заметила в левом углу молодого жандармского офицера. Приблизившись к приговоренной, она увидела ее на постели, одетую в черное с головы до ног. Подперев одной рукой голову, королева задумчиво глядела в окно.

– Госпожа, – пролепетала Розалия, дрожа, – вы совсем не кушали вчера вечером и почти ничего – во весь день, не угодно ли вам чего-нибудь на утро?

Королева проливала обильные слезы.

– Дочь моя, – ответила она, – мне больше ничего не нужно, все для меня кончено здесь, на земле.

Розалия, подогревавшая всю ночь бульон и лапшу на своей жаровне, настаивала, чтоб королева поела чего-нибудь для подкрепления сил. Мария-Антуанетта предпочла бульон.

Когда суп был подан, осужденная села на кровати, но едва смогла проглотить несколько ложек. В это время Розалия увидала, что королева, уже истощенная шестинедельной потерей крови, и теперь еще страдала от сильного геморроя.

Утром около восьми часов служанка вернулась к королеве, чтобы помочь ей одеться. Мария-Антуанетта встала в между стеной и соломенной постелью. Развернув чистую рубашку, она сделала девушке знак встать перед ней по ту сторону кровати, а сама, нагнувшись и прикрываясь платьем, собиралась последний раз сменить белье.

Тут жандармский офицер быстро поднялся. Подойдя к кровати, он стал у изголовья и смотрел на королеву. Пленница тотчас же накинула на плечи платок и кротко сказала молодому человеку: – Во имя целомудрия, господин, позвольте переменить белье без свидетеля.

– Моя обязанность приказывает мне следить за каждым вашим движением, – ответил он.

Королева вздохнула и, накинув в последний раз рубашку, со всевозможными предосторожностями оделась не в черное вдовье платье, сшитое ею самою, а в белый утренний капот; под самый подбородок она завязала белую кисейную косынку, скрестив длинные концы ее на груди.

Несмотря на слезы и смущение, Розалия заметила, что бедная женщина тщательно складывала свою грязную рубашку. Она завернула ее в один из рукавов, как в футляр, и сунула в щель между старыми обоями и стеной.

На голову она надела простой батистовый чепец без лент. Имея только одну пару обуви, она сохранила свои траурные черные чулки и прюнелевые башмаки, которые служили ей в продолжении семидесятидневного пребывания ее в Консьержери.

– Бедная женщина! – невольно прошептала Елена, слушавшая рассказ Барассена, затаив дыхание.

Отерев катившиеся слезы, она сказала:

– Продолжайте.

– Вот все, что передала мне Розалия, не видавшая ничего больше, потому что в конце концов она не вытерпела и убежала в угол, обливаясь слезами.

– Вы больше ничего не знаете?

– О, как же! Но остальное я узнал от сторожа Ларивьера, присутствовавшего при королеве до конца.

– Я вас слушаю.

– В десять часов утра жена Лебо отправила Ларивьера за посудой, в которой подавался два часа тому назад бульон. Входя в тюрьму, он увидел приближавшихся судей в сопровождении регистратора Фабрициуса. Мария-Антуанетта, стоявшая на коленях у соломенной постели, приподнялась, чтоб встретить их.

– Будьте внимательны, – произнес президент, – вам прочтут приговор.

Все открыли свое лицо… чего они никогда не делали.

– Не стоит утруждать себя, – отвечала она. – Я хорошо знаю свою участь.

– Необходимо, чтобы приговор был прочитан вам еще раз, – возразил президент.

Она не возражала, и регистратор начал оглашать приговор. Когда он произносил последние слова, в тюрьму вошел Генрих Сансон, главный палач, рослый молодой человек.

Подойдя к ней, он сказал:

– Позвольте ваши руки.

Королева отшатнулась с криком:

– Неужели вы еще хотите связать мне руки! Королю этого не делали!

Судьи обратились к Сансону:

– Исполняй свою обязанность.

– О Боже Великий! – шептала бедняжка.

Получив приказ, палач грубо схватил ее руки и скрутил за спиной. Она подняла глаза к небу, но уже не плакала.

Связав королеве руки, Сансон стащил с головы ее чепец и отрезал волосы. Королева, чувствуя прикосновение стали и думая, что ее хотят убить в тюрьме, быстро обернулась и увидела, что палач скручивал ее волосы и клал их в карман.

– Подай их сюда, – приказал президент, отнимая волосы, которые потом были сожжены в прихожей Консьержери.

Приготовленная к казни, Мария-Антуанетта стояла, прислонясь одним плечом к стене, в ожидании телеги…

На этом слове история Барассена была прервана несколькими громкими ударами.

– Синие! – пробормотал испуганный верзила.

Стук разбудил бретонца Генюка, уснувшего во время рассказа на французском языке, из которого он ровно ничего не понимал.

– Генюк, стучат. Это, без сомнения, республиканские солдаты, – сказал проводник.

Удары повторились.

Крестьянин улыбнулся, услыхав их.

– Нет, – ответил он, – это не синие. Это другой.