Онлайн книга «Свои»
|
Я ехал по страницам Толстого. Август, торжественно окружавший, огрубевшая за лето зелень, дорога, которая ойкала в моем сердце каждой выбоиной, треньканье звонка на ухабах и шипение шокированной шины, когда я затормозил резко, чтобы не столкнуться с девочкой, выскочившей наперерез из другого земляного переулка… Это все был Толстой! И висевший на руле белый пакет придумал он. Он сочинил август, наделил сегодняшний день ярким солнцем, но, если бы стало сыро и мерзко, как пару дней назад, все равно было бы здоровски, потому что Толстой пребывал везде. Девочка мне нравилась. Я ее, желтоволосую, видел и раньше, на велосипеде. Высокая, костлявая. Всегда у ее колеса бежала собака породы мастиф, путаясь в слюнях. А сейчас девочка выехала мне наперерез без собаки. Мы чуть не столкнулись и спешились. Вряд ли бы мы заговорили когда-нибудь, если б не дорожный эксцесс. – Ух ты, – сказала она, ступив двумя сандалиями на землю, но крепко держась за руль. – Извиняюсь. Я, небрежно отставив велосипед за левый бок и придерживая его одной рукой, растянул губы нервно: – А где твоя собака? – Собака? У бабушки в Москве. А откуда ты ее знаешь? – Видел вас. – И я тебя видела. Это были смущенные реплики, которые колебало счастье спасения: чуть-чуть – и мы бы столкнулись. У Жанны (так она назвалась, мы уже гарцевали на велосипедах, то есть медленно катили) были короткая стрижка, розовые шорты и черная футболка с диснеевским утенком. Светлые глаза. Ей было двенадцать, на год старше меня и выше на полголовы, но одета она была в сладкие тряпочки, уместные для девятилетней. – Я за арбузом, а ты? – На станцию. Папу встречать. – По дороге, – сказал я, улыбаясь снова. – Че ты подмигиваешь? – Погода хорошая. – Ага. Дожди так долго шли. Нас собака достала, вся грязная. Из бочки ее поливали, она еще хуже стала. Мама ее в Москву отправила – хоть отмоется нормально. Классно, что все высохло, скажи? Скоро моя Тина вернется, моя лапочка!.. Она у нас добренькая, мышку не обидит. Даже не гавкает. Она мое золото! Больше всех ее люблю! А чем ты на даче занимаешься? – Книжку читаю. «Война и мир». Дождь был, я у радио сидел, переживал. Такие события! Коммунистов победили. Ты знаешь? – Ну да, – она поскучнела. – Папа говорит: теперь плохо будет. – Он что, коммунист? – Почему коммунист? – Где работает? – Много будешь знать – скоро состаришься! В райкоме он работает. – Значит, коммунист. Она отвернулась, и крутанула педали, обгоняя меня, и вильнула обиженно. Мы выехали на асфальтовую улицу. – У вас яблок много? – крикнул я в черную спину и желтый затылок. Навстречу пробежала стая собак, пять бездомных, увлеченных призрачной целью и равнодушных к нам. Одна собака, угольная, бежала, прихрамывая, я оглянулся, и она оглянулась, репей на тревожном ухе. Невидимый Лев Толстой почесал бороду. – Яблок в этом году много, – заявила Жанна по-взрослому, мы опять поравнялись. – Значит, за арбузом едешь? А я дыню люблю. Она сладкая. В арбузе – одна вода! – Посторожишь мой велик? – А на станцию не опоздаю? Пять минут осталось. – Щас, мигом… Внутри магазина было безлюдно. Несколько старух. Прилавки под стеклом поблескивали стальными проплешинами пустот. За прилавком громоздились футбольные мячи арбузов и регбийные – дынь, но про регби я еще ничего не знал. Взял плод, важно постучал по теплой кожуре, повертел сухой хвостик. Дома мне выдали денег только на арбуз, иначе джентльменски я бы забрал и дыню – желтоволосой девочке. В магазин вошел враг. Его звали Сирэ. Полудурок, необычно вечно бледный. Лет тринадцати, бескровная ухмылка, прищуренный глаз. Говорят, однажды в грозу он упал на землю и заблеял: «Сирэ-э-э!», с этих пор и приклеилось к нему прозвище. Он яблоками недавно через забор в меня кидался, подгнившими. Материл сквозь щели забора. По-настоящему мы с ним еще не сталкивались. Вот с моим приятелем дачным Алешкой они уже столкнулись. Весной. Сирэ чистил талый лед, а Алеша мимо шел, и Сирэ его долбанул лопатой по лицу. Приветливо. Не острием, тыльной стороной. Заплатив, я быстро пошел к выходу с арбузом у живота. – Постой, пельмень. – Я не пельмень. – Чего ты сказал? Мы уже стояли на улице, трое. – Я не пельмень. – Дай прокатиться, – он безошибочно выбрал мой велосипед, встряхнул со звоном, пока я пытался втиснуть арбуз в пакет. – Отпусти! Не твое! – сказал я, ненавидя его, себя, и девочку-свидетельницу, и этот оскорбительный август, моментально скисший и затошнивший. – Ты что, дурак? – добавил я, дразня, и выронил пакет. – Сирэ… – …Твою мать, ты как меня назвал? – он отшвырнул велосипед и пнул колесо. – Прекратите! – закричала Жанна. – Мне на станцию надо. – Арбуз дай попробую, – ласково пропел он, наступая, темный глазок был пытливо узок. – Кусочек отрежу, – он вытащил из кармана черных треников синюю пластмассовую рыбку, тотчас выплюнувшую лезвие. – Кусочек – и отпущу. Дай, ну дай! – он приближался быстрее, чем я отходил. – А ты правда карате знаешь? Твоя мать моей хвастала. Покажи прием! Лезвие ножа спряталось, но это не обрадовало, потому что в ту же секунду белое лицо врага, вялое, собралось, сжалось, губа брезгливо задралась: – Ты че мне хамил, а? – Отойди, – я толкнул его в грудь, отрицая толстовство. – Ты так со мной, пельмень? – Хватит! – закричала Жанна, но уже как-то возбужденно, кокетливо, будто сей поединок – в ее честь. Я отступил на шаг, прикрываясь арбузом, и со всей силы швырнул его под ноги. Гол! Шар взорвался. Плеснул мокрым жаром. Хороший я выбрал, спелый. Мы все смотрели на арбуз. – Гад, ты же мне штанину изгадил! – первым очнулся враг и взмахнул ногой. Я поставил блок рукой, а левой стукнул ему в скулу. Он навалился, вцепившись в горло, и мы упали. Удалось его перевернуть, вырваться, но он поставил подножку, я грохнулся, он навалился снова, долбанул в ухо. Мы катались, он был крепче. Вернулись, катаясь, к разгромленному арбузу, скользкие полушария лопнули на несколько ломтей под нами, Жанна ворвалась в слепую кашу, беспорядочно царапаясь, потемнело, боль, удар, еще… Я взмолился Льву. Николаевичу Льву. Не буквально Льву Николаевичу. Но, погруженный всем этим августом в толстовский мир, я обморочно взмолился об избавлении, и адресатом мольбы не мог быть никто, кроме Толстого. Врага отдернуло. – Удавлю! – рокотал голос свыше. |