Онлайн книга «Отправляемся в полдень»
|
Тотошка, вон, любит весну и за хвостом погонять. А у меня из-за него в душе пискляво и тоненько-тоненько… воет… Уууууу… Убила б… Вернулся! Реветь не буду, перетопчется. Но, блин, самой хочется на четвереньки и носится по-тотошкенски. Чтоб слюнями забрызгать всё. И гавкать взахлёб. Баба Кора в шоке. – Тотошка! Немедленно! – и дрожит на него щеками. – Ластоногая! – Урою! Все в порядке. Можно вздохнуть. И Дом-до-неба, весь зеленый от мха и вьюна, теперь кажется добрым. И ваще, где ещё так клёво, как за Рубежом. А спустимся вниз – и исчезнет всё: и зеленое, и синее. Будет только серое, и не поймешь, что весна. Разрухи, наконец, остаются позади и сверху. Пересекаем Рубеж – и здравствуй Залесье! Будто в канаву нырнули: мутно и воняет. Задрипанные холщины тянутся с двух сторон, в них напихано всякого – хмамиды, железки, штуки разные из Разрух. Рядом торговцы. Впаривают, значит, своё. Падшие между теми холщинами ползают, как снулые. Серо. Ни травинки. Пыль одна, красновато-зелёная. И вонища. Базар. Много тут всяких недобрых. Могут утащить и самого тебя впарить с потрохами. Как ту Арнику. Здесь ждёт Гиль. Смотрит строго, головой качает. Бабу Кору жалеет: мается она с нами, неслухами. Гиль, он хороший, хоть и зелёный. Большой, сильный. Кулаки у него, как моя и Тотошкина головы. Как даст! – На базаре что? Говорит баба Кора, мы стоим виноватые, потупились и молча. – Тихо, – рыкает он. У него даже «тихо» выходит грозно. – Ангелы низко сегодня. Кашалоты в осадке. Смеются. Тяжело и невесело. – Живём! – кивает баба Кора нам. – Пошли, мелюзга. Жрать хотите, небось. А я смотрю на неё и внутри щемит. И из-за Гиля тоже. Как раньше из-за Тотошки. То ли радостно, то ли до слёз. А может вместе. И хочется лезть с объятьями, но нельзя. Обидятся ещё. Особенно, Гиль. Поэтому улыбаюсь, тру зеньки и тяну: – Блиииииннн! На том и идём: они впереди, мы с Тотошкой следом. И в сырости Залесья нам тепло. *** Больше всего Карпычу нравится тереть за жисть. Тут он мастак. Днями готов. А в тёрках главное выяснить мужик ты или нет. Для Карпыча это выясняется распитием самогона и чисткой морды. В этом-то и заключается мужиковость. А ещё – про баб говорить. Карпыч любит вспоминать личный рекорд – пять за ночь. Он ещё ого-го, мог бы так жару дать, да денег нет. А Продажные и их дилеры нынче втридорога дерут, не то, что раньше. Прежде, бывало, баба за одни только россказни о счастливых билетах да чудо-поездах сама предлагала. А щаз… Махнуть рукой да плюнуть. Женитьба, по его, блажь. – Зачем? И действительно: топка горит, часы стучат, синтезатор-отец-родной пашет. А вообще б зашибенно было, если бабки печатал. И баб. Наверное, никогда не научусь думать, как Карпыч. Но зарекаться не стану. Самогон же, вон, пью. *** – Почитай! Почитай! Тотошка галдит уже битый час. А мне неохота. Сам он не может – падший. Буквы им не даются. Как баба Кора научилась – загадка. Наверное, это из-за четырёх глаз. А Тотошка-то обычный. – Ну плиз-плизик! – донимает он. – Вот же достал! – тихо бешусь. – Зачем тебе? – Хачухачухачу… – и так до бесконечности. Веско. Сидим в бабыКориной холщине. Хоть и день, а тускло, аж глаза на лоб лезут. Тут всё мутное. Хорошо, хоть не сырое. Нам Гиль чем-то холщину обшил – теперь не течёт. Гиль – мастак всё устраивать. К нему даже синтезаторы носят, чтоб подкрутил. У него в холщине до чёрта железок. И светильник яркий, не то, что у нас. – Не буду! – отрезаю я, и устраиваюсь на нарах. Их баба Кора сама сколотила. Вкривь и вкось, но крепкие. Заворачиваюсь в ветошь, так теплее. Тотошке – хоть бы хны: у него шерсть! – Ну тогда расскажи! – Отвянь… – Ну чё те трудно? Вздыхаю. – Про чё те? – Про Рай! – а сам лыбится вовсю. – А те зачем? – Просто. Он похож на Небесную Твердь? – Наверное. Нам их всё равно не увидеть: ни Рай, ни Твердь. – Данте же тот, чё ты читаешь, он же видел. – Сравнил! Кривит морду. – Ты же слышал, что взрослые говорят: падшие, мол, сквозь землю проваливаются и летят-летят. Вниз и ниже. В ад, во. Он крутит головой, так, что уши по шее бьют. – Нихачунихачунихачу… – Эй, ты чё? Во, в слезах весь. Чё делать? – Вниз – не хочу! – мусолит лапой морду. – Хочу – вверх, как ангелы и Данте. – Глупый! – треплю по загривку: когда он ревёт, хоть самой начинай. – Нельзя же! Сгоришь! – Пусть! Только бы полетать! Разок! Блин… Притягиваю к себе. Чмокаю в нос. Затихает. А внутри – муторно и серее, чем вокруг. Тут он, как бешеный, вырывается и с воплем прыгает на нары. Чуть не сносит. – Дурак! – Сонник! – тычет дрожащим мохнатым пальцем. Смотрю – и впрямь сонник. Спинку выгнул, шипит. Яркий такой, как мои волосы вроде. То ли на лисёнка, то ли на кошку похож. Пушииистый! Хвостище – красота! Зеньки, что те фары, на пол-мордочки, поблёскивают! Носик розовый, пуговкой, любопытный такой, всё нюхает. А на лбу, между длинных и очень пушистых ушек, как звезда вставлена. Головку склонил и будто лыбится. Миляга! – Больной! – говорю Тотошке и кручу пальцем у виска. – Они же добрые! Во, зырь. Осторожно сползаю, сажусь протягиваю руку, маню. – Иди сюда! На-на! Вкусненькое дам! Вру. Нет у меня ничего. Но он то не знает. Шипеть перестаёт. Крадётся. Вытягивает мордочку. Носик остренький такой, кажется, и в нору зерножорок влезет. Нюхает пальцы, прикрыв зеньки свои лупатые. Потом трётся. Добрый. Беру под брюшко – мягче той травы! – тащу на нары с собой. Тотошка дрожит весь. Зеньки блюдцами! А я лыблюсь довольно: гляди, не боюсь. |