Книга Всё та же я, страница 73 – Джоджо Мойес

Папа по очереди оглядел каждую из нас:

— Нашей Трине нравятся девушки? И все молчат? И как ни в чем не бывало треплются о каких-то сраных подушках и торте?!

— Бернард! — одернула его мама.

— Я, пожалуй, оставлю вас ненадолго, — бросила Эдди.

— Нет, Эдди, останься. — Трина бросила взгляд в сторону Тома, всецело поглощенного телевизором, и твердо сказала: — Да, папа. Мне нравятся женщины. Или по крайней мере мне нравится Эдди.

— У Трины, возможно, имеет место гендерная флюидность, — нервно заметила мама. — Это ведь так называется? Молодые люди на вечерних курсах постоянно рассказывают о том, что в наши дни многие не относят себя к определенному полу. Гендер — это спектр. Или рефлектор. Не помню, как правильно.

Папа растерянно заморгал.

Мама поперхнулась чаем, причем так громко, что нам всем стало неловко.

— Что ж, — начала я, когда Трина перестала хлопать маму по спине, — лично я считаю, что это здорово, если кому-то нравится наша Трина. И не важно, кому именно. В общем, тому, у кого есть глаза, и уши, и сердце, и все прочее.

В ответ Трина наградила меня благодарным взглядом.

— Ты постоянно носила джинсы, когда росла, — задумчиво произнесла мама. — Наверное, мне следовало заставлять тебя почаще надевать платья.

— Мама, платья тут совершенно ни при чем. Возможно, все дело в генах.

— Ну, тогда к нашей семье это точно не относится, — заявил папа. — Без обид, Эдвина.

— А я и не обижаюсь, мистер Кларк.

— Папа, я лесбиянка. Да, я лесбиянка, и я еще никогда не чувствовала себя более счастливой. И никого не касается, как именно я обрела свое счастье. Хотя я была бы чрезвычайно признательна, если бы вы с мамой порадовались за меня. Поскольку я действительно счастлива и очень надеюсь, что Эдди надолго войдет в нашу с Томом жизнь, — торжествующе закончила свою речь Трина, и Эдди одобрительно улыбнулась.

В разговоре повисла длинная пауза.

Наконец папа нарушил молчание.

— Но ты ничего нам не говорила, — осуждающе произнес он. — И никогда не вела себя как лесбиянка.

— И как, по-твоему, должны вести себя лесбиянки? — поинтересовалась Трина.

— Ну… лесбиянки… они… Одним словом, ты никогда раньше не приводила домой девушек.

— Раньше я вообще никого не приводила домой. За исключением Сандипа. Того бухгалтера. И кстати, тебе он не понравился, потому что не любит футбол.

— А вот я люблю футбол, — подала голос Эдди.

Папа сел, уставившись в тарелку. Вздохнул, устало потер глаза ладонями. Когда он убрал руки, его лицо было каким-то растерянным, будто он внезапно очнулся от глубокого сна. Мама не сводила с папы глаз, явно готовая пресечь любые противоправные действия с его стороны.

— Эдди… Эдвина, простите, если показался вам занудным старым пердуном. Я вовсе не гомофоб, честное слово, но…

— Боже мой! — вскликнула Трина. — А нельзя ли обойтись без этого твоего «но»?

Папа покачал головой:

— Но я, возможно, скажу что-то не так и, возможно, снова кого-нибудь обижу, ведь я уже давно вышел в тираж и не понимаю вашего новомодного жаргона или как там у вас дела делаются. Моя жена охотно подтвердит. Пусть так. Но даже я понимаю: единственное, что, в конце концов, имеет значение, — это чтобы мои две девочки были счастливы. И если ты, Эдди, сделаешь Трину счастливой, совсем как Сэм — нашу Лу, тогда прими мои искренние поздравления. Я весьма рад знакомству.

Папа встал с места, протянул через кофейный столик руку, и Эдди ответила на его рукопожатие.

— Очень хорошо. А теперь давайте есть торт. — Мама вздохнула с облегчением и потянулась за ножом.

Я улыбнулась из последних сил и вышла из комнаты.

Существует определенная иерархия глубоких переживаний. Я сама ее разработала. Первым пунктом идет смерть любимого человека. Никакая другая ситуация не вызывает такого откровенного шока и сочувствия: лица печально вытягиваются, заботливая рука сжимает твое плечо. Боже мой, мне так жаль! Затем идут вещи несколько иного порядка: измена и необходимость красиво обосновать предательство любимого человека, чтобы услышать в ответ: Ой, это, наверное, стало для тебя таким ударом! Ты можешь сослаться на непредвиденные обстоятельства, религиозные разногласия, тяжелую болезнь. Но фраза: Мы расстались, потому что жили на разных континентах, хотя и является чистой правдой, навряд ли вызовет какую-либо иную реакцию, нежели понимающий кивок и прагматичное пожатие плеч: Да, такое случается.

Я видела нечто подобное, пусть даже облаченное в отеческую заботу, в маминой реакции на мои невеселые новости, а потом — и в папиной. Боже, какой стыд и позор! Но, полагаю, это не стало для тебя особым сюрпризом? И я чувствовала себя слегка задетой, хотя почему именно, толком не могла сформулировать. Что значит: не стало особым сюрпризом? Я ЛЮБИЛА ЕГО.

День подарков шел своим чередом, ленивые часы, наполненные печалью. Я спала беспокойным сном и была благодарна Эдди за то, что переключила на себя внимание родителей. Я лежала в ванной, валялась в постели в своей комнатушке, периодически смахивала непрошеную слезу в надежде, что никто не заметит. Мама приносила мне чай, стараясь особо не распространяться по поводу безграничного счастья моей сестры.

И действительно, на Трину было приятно смотреть. Или было бы приятно смотреть, если бы не мое разбитое сердце. Я наблюдала за тем, как они с Эдди незаметно держались за руки, пока мама подавала ужин, склоняли друг к другу головы, обсуждая статью в журнале, или соприкасались ногами, сидя перед телевизором, а Том вклинивался между ними с уверенностью заласканного ребенка, которому абсолютно без разницы, кто его ласкает. И когда мы с родителями оправились от первоначального шока, все сразу встало на свои места: Трина была такой счастливой, такой естественной в обществе Эдвины, какой я еще никогда не видела свою сестру. Время от времени я ловила на себе ее мимолетный взгляд — застенчивый и в то же время торжествующий — и отвечала ей улыбкой, надеясь, что улыбка эта не выглядела столь же фальшивой, как и те чувства, которые я демонстрировала.

Поскольку единственное, что я действительно чувствовала, — это еще одну гигантскую дыру там, где некогда было сердце. Без холодной ярости, подпитывавшей меня последние сорок восемь часов, я стала пустой оболочкой. Сэм ушел, и это, собственно, было самым большим, чего я добилась. Для кого-то другого подобное завершение отношений, возможно, и имело бы смысл, но только не для меня.

В День подарков, пока моя семья дремала на диване перед телевизором (я уже успела забыть, сколько времени мои домашние тратили на обсуждение, прием и переваривание пищи), я встала с кровати и направилась к замку Стортфолд. В парке никого не было, за исключением выгуливавшей собаку энергичной женщины в ветровке. Женщина сдержанно кивнула, давая понять, что особо не жаждет общения, и я, поднявшись на крепостной вал, села на скамью, откуда открывался вид на лабиринт и южную часть Стортфолда. Холодный ветер покалывал мочки ушей, у меня начали мерзнуть ноги, и я твердо решила, что моя печаль не будет длиться вечно. Я вспомнила об Уилле, о всех тех днях, что мы провели в окрестностях замка, о том, как я пережила его смерть, после чего твердо сказала себе, что эта новая боль гораздо слабее той, прежней: не было долгих месяцев щемящей тоски, от которой даже начинало подташнивать. Я не стану думать о Сэме. Не стану думать о нем и той женщине. Не стану проверять «Фейсбук». Вернусь к своей волнующей, насыщенной жизни в Нью-Йорке, и, как только я окажусь вдали от Сэма, выжженные, вытоптанные кусочки моей души начнут постепенно зарастать. Наверное, я глубоко заблуждалась, и мы не созданы друг для друга. Наверное, сила страсти во время нашей первой встречи — в конце концов, разве можно устоять против чар парамедика? — заставила нас поверить, что это сила любви. Вероятно, мне просто нужен был кто-то, кто помог бы забыть боль утраты. Вероятно, наши отношения были всего-навсего лекарством от депрессии, и я оправлюсь раньше, чем мне кажется.