Онлайн книга «Треугольная жизнь (сборник)»
— Почти? — Не придирайся к словам. — Ты ее все еще любишь? — Вета, когда люди столько лет вместе, их отношения уже не называют словом «любовь». Скорее, это послелюбие… — А вот я ей позвоню, все расскажу, и мы посмотрим, что сильнее — любовь или послелюбие! — Позвони, — пожал плечами Башмаков, вспомнив почему-то Нину Андреевну и внутренне содрогнувшись. — И что ты ей скажешь? — Что люблю тебя. — А если она скажет то же самое? — Мы бросим жребий. — Я сейчас оденусь и уйду. — Не уйдешь, я спрятала твои трусы! — Если бы я знал, что связываюсь с юной мерзавкой… — Я обиделась! Она отвернулась к стене, сжавшись в сердито сопящий калачик. Башмаков вдруг заметил на ее нежных ягодичках два маленьких синячка от усидчивости. У него перехватило дыхание. Но он собрался с силами: в конце концов, должна же когда-то в его жизни появиться женщина, которой управляет он, а не наоборот! Олег Трудович вытянулся на кровати, зачем-то поправил, расположив симметрично, свою ненадобную теперь зачехленность, и стал, чтобы успокоиться, повторять про себя Past Perfect Continuous: — I had been living for forty four years when she came… — Что ты там бормочешь? — спросила Вета, поворачиваясь к нему. — I had been living for forty four years when she came, — повторил Башмаков. — «To live» в Continuous не употребляется. Запомни! — Запомню. Умные люди англичане, давно уже поняли, что жизнь слишком коротка, чтобы употребляться в континиусе… — А вот и неправда. Жизнь очень длинная. Я это поняла в больнице. И до меня ты еще не жил. Не жил! Запомни! — Запомню… — А почему ты не спрашиваешь, на что я обиделась? — На что ты обиделась? — А ты сам не понял? — На «юную мерзавку»? — Нет, как раз «юная мерзавка» мне понравилась. Я действительно «юная мерзавка», потому что хочу отбить тебя у жены, как отбили моего отца… Я обиделась на то, что ты, оказывается, со мной «связался». Я его люблю, а он со мной «связался»! Кстати, почему ты до сих пор ни разу не сказал, что любишь меня? — Я? — Ты! — По рассеянности. — Говори: я… — Я. — Люблю… — Люблю. — Вету! — Вету. — Страшно? — Не страшно. — А у меня для тебя сюрприз! Знаешь, как я буду теперь тебя звать? — Как? — Олешек. — Олежек? — Не Олежек, а Олешек. Это такой маленький олененок. — Разве я похож на маленького олененка? — Конечно. Всякий, кого любят, похож на маленького олененка. Но ты особенно. И ты мне тоже обязательно должен придумать ласкательное имя! — Он постарается. — Уж постарайся! А сейчас знаешь что мы будем делать? — спросила Вета деловито. — Что? — Искать точку «джи». — Какую точку? — напрягся Башмаков, смутно припоминая, как в пору своего увлечения сексопоучительными брошюрками что-то об этом читал. — Эх ты! У каждой женщины есть точка «джи», и мужчина обязан ее найти! — объяснила она, старательно готовя Башмакова к поискам загадочной точки. — Подожди, я забыл: она снаружи или внутри? — Конечно, внутри, глупенький! Все, что снаружи, мы с тобой давно уже нашли! Точку «джи» отыскать не удалось, но Вета так разгорячилась, что укусила Башмакова в плечо. Не сильно, но след остался. Он ехал домой, раздумывая грустно о том, что всю неделю ему придется таиться от Кати, напяливать майки и существовать подлой жизнью миледи, скрывающей позорную «лилию» на плече. Он почувствовал себя измотанным и запутавшимся, даже задремал от отчаянья и был грубо растормошен дежурной в красной шапке, принявшей его за пьяного. Засыпая рядом с Катей, Олег Трудович вдруг ощутил покой и личную безопасность. На следующей неделе поиски точки «джи» продолжены не были, потому что у Веты начались месячные — и она повела Башмакова на премьеру нового фильма режиссера Мандрагорова в Дом кино. По пути Вета взволнованно тараторила вперемешку о малобюджетном кино и своем гигиеническом событии. То обстоятельство, что месячные могли вдруг не начаться, переполняло юную женщину взволнованной гордостью: — Ты знаешь, я все ждала — а вдруг не начнутся! — Нет, этого не могло быть. — Олешек… — Не называй меня Олешек… на людях! — Хорошо. Олег Трудович, вы, я надеюсь, знаете, что стопроцентных способов предупреждения беременности, кроме воздержания, не существует? — Знаю. — Ну и что бы ты сделал, если бы?.. — Не знаю. — А я знаю. Я бы родила тебе маленького сыночка. Вот такого! — Вета показала почему-то полпальчика. — И ты бы его очень любил. Правда, Олешек? — Я же просил! — А ты мне придумал имя? — Нет еще… — Я обиделась! — Не обижайся! — В темнеющем кинозале он нашел мизинцем ее мизинец и подумал: «Мужчине, не умеющему долго и последовательно сердиться на женщину, лучше всего родиться придверным ковриком». Удивительно, но день ото дня Башмаков все меньше ощущал их разницу в возрасте. Иногда ему казалось, будто они с разных концов времени добираются друг к другу сквозь сладкую слизь плотской любви, сквозь нежные тернии мгновенных обид, сквозь милую пошлость зарождающихся общих секретов, добираются, чтобы встретиться в некой точке «А» (или «джи», черт ее, запропастившуюся, разберет!), в той точке, где они вдруг станут ровесниками, совершеннейшими одногодками. — Придумал, — шепнул он ей на ухо. — Ветасик… — Нет. Думай! Фильм был странный. Назывался он «Умиление» и начинался с того, что бредущий за опохмелкой сельский тракторист Семен встречает почтальона и получает письмо. Родителей своих Семен не помнит, рос в детдоме, потом его усыновила колхозница, потерявшая мужа на войне. Письмо необычное, в большом красивом конверте со странными буквами, напоминающими одновременно арабскую вязь и клинопись. Из письма он узнает, что его настоящие родители, оказывается, евреи, сгинувшие по делу врачей-космополитов. Следовательно, и сам Семен, пропивший на днях тракторный аккумулятор, тоже еврей и может теперь выехать на постоянное место жительства в Израиль. Деньги на дорогу и обустройство (между прочим, немалые) дает какой-то фонд помощи евреям-сиротам имени Михоэлса. |