Онлайн книга «Хрома. Книга о цвете»
|
В Темные века наступило перемирие в битве между человеком и природой. Леса вновь заявили о своих правах на римские дворцы и дороги. В этих лесах жил Зеленый человек [40], чье поросшее лишайником лицо пристально смотрит на вас с рельефных украшений церковной крыши. Зеленый человек движется медленно, как ленивец, зеленоватый из-за водорослей в его шерсти. Вечнозеленые тисы на церковных кладбищах, старше самих церквей, надзирают за бледной зеленью смерти. В лесу прячутся разбойники. Разбойники, которые могли бы оказать вам добрую услугу. Робин Гуд и его веселые парни в линкольнской зелени [41]. Восемь зеленых бутылок на стене стояло, вдруг одна бутылка со стены упала… В пятнадцатом веке Фичино перевел Платона в Платоновской академии, что положило начало Возрождению, которое вновь открыло старых богов и вернуло их из заброшенных садов на пьедесталы. Неоплатонический сад восстановил древний политеизм, проложив душе путь в рощи и беседки, террасы и храмы. Здесь, средь маскарадов и праздников, статуй и фонтанов, тщеславия и розыгрышей, зарождались музыка и фейерверки. Зеленые рукава. Монтеверди. Годы спустя художник Кандинский, который слышал цветную музыку, сказал: Я мог бы лучше всего сравнить абсолютно зеленый цвет со спокойными, протяжными, средними тонами скрипки. Семь зеленых бутылок на стене стояло, вдруг одна бутылка со стены упала… Мои первые воспоминания – зеленого цвета. Когда я впервые почувствовал себя садовником? В райской запущенности садов виллы Зуасса на берегах озера Лаго-Маджоре? Апрельский подарок «Сто и один прекрасный цветок, и все о том, как их вырастить» подтверждает, что, когда мне было четыре, мои родители уже знали, что я пленен зеленым, я бродил по темным зеленым улицам, с пятнами камелий, пунцового воска и белых цветов. Казалось, эти февральские цветы больше подошли бы летней жаре. Потерявшись в рощах сладких каштанов, я с восторгом смотрю на тыкву с листьями, огромными, как опахало египетских фараонов в голливудских [42] эпических фильмах. Кино родилось в зеленом лесу. Шесть зеленых бутылок на стене стояло, вдруг одна бутылка со стены упала… В Риме во время морозной снежной зимы 1947-го, когда не было топлива, чтобы поддерживать тепло в домах, мои родители впервые взяли меня в кино. Я не мог отличить экран от реальности и сжался в своем кресле. Словно ураганом, который поднял дом в Канзасе в небо, меня выбросило в проход, назад меня привела билетерша, утершая мои слезы. И до конца фильма я в ужасе сидел на своем месте, глядя широко раскрытыми глазами на Льва, Страшилу и Железного Дровосека, которые помогали Дороти преодолеть козни злой колдуньи, пока дорога из желтого кирпича вела их в Изумрудный город. «Мы в город Изумрудный идем дорогой трудной» [43]. Второй раз я попал в кино на еще более страшный фильм – на диснеевского Бэмби, в котором неистовый лесной пожар истребляет природу. Пять зеленых бутылок на стене стояло, вдруг одна бутылка со стены упала… Архаичные зеленые цвета времени. Прошедшие века – вечнозеленые. Ибо лиловый принадлежит одному десятилетию [44]. Красный взрывается и сам уничтожает себя. Голубой бесконечен. Зеленое платье земли невозмутимо переливается в зависимости от времен года. И в этом надежда Воскресения. Мы воспринимаем в зеленом больше оттенков, чем в любом другом цвете, так ростки пробиваются в изгородях сквозь унылую зимнюю серость. Галлюцинации солнечных дней. Я ждал всю жизнь, чтоб разбить свой сад. На гальке коричневой Дангенесса Я сад разбил цветов исцеленья. Я вырастил розу и бузину, Лаванду, полынь и Морскую капусту, Петрушку, фенхель и сантолину, Мяту, руту и любисток. Это был сад, чтобы душу утешить, Сад античных кругов из камней Кругов деревянных и дамб морских. Затем добавил я ржавого лома, Буек и надолбы против танков. Вскопать твою душу с компостом из Лидда, после обрезки и планировки, с защитой от кроликов деревянной. Мой сад поет с ветрами зимой. Храбро встречает он соль в белых шапках, От волн набегающих, гальку грызущих. Мой сад прибрежный – не Hortus Conclusus, В нем поэт видит во сне маргаритки. Не сплю я этим воскресным утром, Сверкает мой сад новый всеми цветами. Пурпурный ирис, имперский скипетр; Зеленые почки на бузине. Коричневый гумус, трава цвета охры, Желтая в августе из-за Цмина, Оранжевой станет к сентябрю. Синий от василька-самосева, Синий от зимнего гиацинта, Розово-белый взрыв роз в июне. Алый шиповник, огонек зимний, Горький терн для сладкого джина. По осени – ежевика, А весной – можжевельник. Хаксли в «Дверях восприятия» воспринимает «самость» цвета – в минуту покоя Майстера Экхарта: Листья плюща испускали какое-то стеклянное, нефритовое сияние. В следующее мгновение мое зрение взорвали заросли огненно-красных цветов. Настолько страстно живые, что, казалось, еще миг – и они заговорят… свет и тень сменялись непостижимо таинственно. Не все находят в зеленом утешение. Фотограф Фэй Годвин сказала мне на прошлой неделе, что она ненавидит фотографировать зеленое – а в Англии слишком много зеленого! Дангенесс, с его охряной травой и галькой цвета кости, доставил ей некоторое облегчение. Четыре зеленых бутылки на стене стояло, вдруг одна бутылка со стены упала… Я дарю вам зеленый цветок. Нет, не зеленую гвоздику Оскара. Это морозник, рождественская роза; лепестки ее цветка – не настоящие лепестки, как и у гортензии, которая может менять свой цвет (от розового до голубого и опять к розовому – что бы сказал об этом Аристотель?), и они бледно-зеленые. А по-настоящему зеленый цветок – это цветок табака. |