Книга Душа моя Павел, страница 71 – Алексей Варламов

– Переполнена финская группа, – говорила она монотонно. – Нет в ней мест. Если хочешь, могу перевести тебя в украинскую.

– Вы же обещали! – сказал Дионисий с дрожью в голосе. – Вы сами говорили, что факультет для меня это сделает.

– Никогда не спрашивай о том, что твой факультет может сделать для тебя, но спрашивай, что можешь сделать ты для факультета! – рассердилась дама.

– Я же и так столько сделал, мне, думаете, легко было? – вымолвил Дионисий, а потом увидел Павлика и побледнел. У Павлика непроизвольно дернулась рука.

– Я, кажется, русским языком сказала, Непомилуев, в учебной части твои документы, получишь их, когда заполнишь обходной лист, – произнесла дама холодно. – Николай Кузьмич, у вас что-то случилось? – обратилась она к инвалиду и улыбнулась так приветливо и открыто, что в комнате сразу стало светло и нежно.

– Это я хочу спросить: что у тебя, Раечка, происходит?

– А что у меня происходит?

– Ты зачем парня выгоняешь? Или у тебя слишком много их стало? – поинтересовался инвалид.

– Какого парня? – удивилась деканша. – Этого? Так его никто сюда и не пригонял. Это же просто недоразумение какое-то.

– Терпеть не могу это слово, – разозлился Сущ и достал из портсигара «Партагас».

– Мальчик сходил на лекцию и всё понял.

– Что он понял?

– Что не сможет учиться, и написал заявление.

– Врешь! – вдруг затрясся Павликов заступник, и в комнате вмиг сделалось черно и страшно. – Правду мне говори. И в глаза смотри. Со мной только по-честному можно.

«Эге, – подумал Павлик, – вот как, оказывается, с ней надо-то».

– Николай Кузьмич, – нисколько не испугалась, а лишь поморщилась дама, – может быть, не будем устраивать спектакли при посторонних…

Дионисий послушно поднялся, но одноногий снова стукнул палкой и рявкнул:

– Сидеть! Они – дети наши, а не посторонние.

– Хорошо, поговорим при детях, – сказала дама с усилием. – Факультету не нужен студент, который пришел сюда с дутым аттестатом, все экзамены сдал на тройки, да и те ему натянули, а про апелляции я вообще говорить не желаю: это безобразие сплошное на совести бывшего декана и было сделано ею в привычном, к сожалению, состоянии.

– Это неправда! – от всего сердца воскликнул Павлик, но дама не обратила на него внимания.

– Факультету не нужен студент, который по-русски ни говорить, ни писать не умеет. Факультету не нужен пьяница, шут и бабник, – возвысила она голос, и Павлик почувствовал, как она сама себя возгоняет, заводится и сейчас взлетит не хуже, чем летал он сам картофельными ночами над анастасьинскими полями и лесами, а Дионисий всё клонил и клонил голову долу. – Здесь Московский университет, а не ПТУ и не Высшая комсомольская школа. «Заявление сюда ложить?» – передразнила она Павлика.

– Раечка, золотце. – Сущ заботливо подпер рукой гладко выбритую щеку. – Ты себя утомляешь. И меня тоже. Ты была такая миленькая, такая скромная провинциальная аспиранточка, так всем нам нравилась, и что с тобой сталось? Тебя же боятся все как злыдню какую-то. Если знают, что ты на этом лифте поедешь, в другой садятся. Из буфета, когда ты туда приходишь, убегают, сосиски с горошком не доев и кофе помойный не допив. Или тебе нравится пугалом факультетским быть?

– На работу надо вовремя приходить, – передернула плечами Раечка. – На экзаменах и на зачетах не халявить. К занятиям готовиться, лекции и семинары не пропускать. И взятки не брать!

– Какие такие взятки? – насторожился Сущ. – Ты это, Раиса, о чем? Может, не надо при детях?

– Нет, пусть уж слушают! – рассвирепела дама. – Когда весь факультет своим положением пользуется и репетиторством промышляет, когда по десять человек в группу сажают да с каждого ребенка по десять рублей за занятие берут – это что, не взятка, по-вашему?

– Молодец! По-партийному вопрос ставишь, – одобрил Николай Кузьмич, но тут же и осудил: – А для чего с большим парткомом в первый же день хочешь поссориться?

– При чем тут большой партком? Ну какая между большим парткомом и этой неучью может быть связь?

– А посоветоваться с нами нельзя было сначала?

– Да о чем советоваться? – вскричала Раечка звонко. – Объясните мне, что вы в нем нашли? Ума ни на грош, способности нулевые, единственное, на что способен, – так это на лекции у Панова столом поработать.

«Во глазастая какая», – удивился Павлик.

– А хотите, я вам всю лекцию перескажу? – произнес он с обидой в голосе.

– Погоди, – оборвал его инвалид. – Тебе слова никто пока не давал. А в совхозе, Раечка, факультету нужна была его спина?

– Ему достаточно за нее заплатили.

– Ой ли, Рая?

– Николай Кузьмич, а могу я здесь хоть что-нибудь сама решать? Или должна всё с оглядкой на вас делать?

Цыганские глаза ее опять чудно сверкнули, волосы от возмущения едва не рассыпались, и Павлик поймал себя на мысли, что есть что-то невыносимо привлекательное в этой ужасной прекрасной даме. «В такую и влюбиться недолго. Куда Семибратский смотрел?»

– Можешь, Рая, – успокоил ее одноногий. – Ты всё теперь можешь. У тебя теперь подпись и печать, а мы только так, советники твои факультативные. Только ты знай, Раиса, что мальчик этот – родственник мой.

– Всё шутите, Николай Кузьмич, – промолвила дама с тоскою. – А у меня дел знаете сколько сейчас! Это же авгиевы конюшни – наследство бывшего декана разгребать.

– Понимаю, очень хорошо понимаю, – ответил Сущ сочувственно. – Но и ты меня пойми, пожалуйста. Ты же знаешь, Раиса, я всю жизнь с непотизмом в университете воевал.

Он поглядел на Павлика, который привычно вздрогнул, услышав непонятное слово, и мысленно внес его в Музин блокнот.

– Врагов нажил не счесть, а вот так случилось, что этот вьюнош, Раечка, – произнес инвалид вполголоса, – с некоторых пор мой сын.

– Кто?

– Ага. Крестный сын.

Дама побледнела, а потом покраснела, и Павлику стало мгновенно жалко ее, как если бы между ее бледностью и его жалостью существовала прямая связь. Он почувствовал, что слова Николая Кузьмича резанули Раису Станиславовну по живому, и гораздо больше, чем если бы одноногий узаконил какую-то другую степень его с ним родства. Даже если бы просто был сын, это, наверное, на нее не так подействовало бы. Раиса замотала головой, лицо ее покрылось пятнами, и Павлик увидел, что она не так уж и молода, как ему сначала показалось, и не так сильна, и не так надменна и могуча, и никакая не цыганка она, не колдунья, а всё это наносное, защитное, и на самом деле она страшится новой должности и трепещет перед диковинным филологическим миром, мечтая о том, чтобы этот мир затрепетал однажды перед ней.

– Этого не может быть! – вырвалось у дамы.