Книга Ореховый Будда, страница 24 – Борис Акунин

– Так это я прокладываю тропинку или она уже есть, придуманная Буддой?

– А есть разница? – ответил Симпэй вопросом на вопрос, потому что именно так учитель разговаривает с учеником: откусывая кусочек знания и кладя в рот, но не разжевывая.

Этого куска девочка разжевать не смогла. Рано.

– Ты не такой, как я. И не такой, как все. Мне трудно тебя понимать, – пожаловалась она. – Будто ставишь меня с ног на голову… Или наоборот? – прибавила она, подумав.

– Ни то и ни другое. Просто Путь, если он верен, это не только тропинка, это еще и Лестница. Путник движется не только вперед, но и вверх. Ему всё труднее и труднее идти, сбивается дыхание, а на большой высоте начинает не хватать воздуха. Поскольку я иду уже очень давно, мы с тобой обретаемся на разных уровнях. На разных etage – есть такое голландское слово, но мне больше нравится русское слово «жилье». Знаешь, как большой дом бывает в два или три жилья?

– У нас в Сояле такой, в три жилья.

– И как поднимаются из жилья в жилье?

– Знамо – по лестнице.

– Вот и в Учении так же. Из Жилья в Жилье ведут Лестницы. В каждой по восемь ступеней. Хочешь, я возьму тебя за руку и проведу из низшего Жилья в следующее? Предупреждаю: будет трудно. Но без этого ты не сможешь стать настоящей Хранительницей.

– Конечно хочу! – воскликнула Ката-тян и сама протянула руку.

– Ну так пошли. А свои руки оставь при себе. Будешь тереть ими лоб, чтоб лучше думал.

* * *

– Первая ступень, с которой начинается восхождение, такова. Поверив в существование Будды и Пути, ничему другому больше не верь, ничем не обманывайся, всё пробуй на зуб, всё испытывай собственным умом и духом.

– …И только? – спросила ученица, подождав и не дождавшись продолжения.

– «Только»? – засмеялся учитель. – Когда Мансэй стал пробовать на зуб изначальное учение Будды, оно держалось на Четырех Благородных Канонах, почитавшихся незыблемыми и несомненными. Первый – что жизнь это страдание. Второй – что причина страданий в наших желаниях и страхах; в том, что мы все время чего-то жаждем и никогда не насыщаемся, а если чем-то владеем, то боимся это потерять. Третий канон – что избавиться от страданий можно, лишь избавившись от желаний и живя сколь возможно скудно. Четвертый – что Путь должен соединять в себе правильное понимание жизни, правильное намерение ее прожить, правильную речь и правильные поступки. Первоучитель подверг все эти утверждения сомнению. С первым каноном не согласился, сказав, что жизнь это удовольствие и приключение, ибо путешествовать приятно. Про второй канон сказал, что не все желания вредны, а некоторые страхи даже полезны, ибо тот, кто ничего не желает, отказывается от счастья, а тот, кто ничего не боится, долго не проживет, и, стало быть, Путь его окажется короток. Не согласился он и с третьим каноном, сказав, что мир Будды не скуден, а полон – значит, и жизнь должна быть полной. Надо лишь знать, чем и как ее наполнять. Против четвертого канона Первоучитель восставать не стал, но сказал, что понятие «правильности» нуждается в разъяснении. И посвятил этому разъяснению весь остаток своей жизни.

– И что? Разъяснил?

– Кое-что. Потом продолжили другие учителя. Но окончательные правила путник определяет для себя сам. Всё подвергая сомнению и прикладывая к себе – годится иль нет. Ну, а теперь я замолчу, а ты про всё это подумай.

Симпэй отвык так долго говорить и устал от слов. Он посматривал вокруг, чувствуя себя совершенно счастливым и наслаждаясь каждым мигом этого состояния.

Курумибуцу-сама найден. Он движется по направлению к дому. Путь неблизок, но это и хорошо. Неплоха и спутница. Учить ее, кажется, будет нетрудно. Если она способна так долго молчать, значит, способна размышлять – это ценное качество.

Они шли так час, другой, третий, не останавливаясь и не уставая, потому что девочка была полна юных сил, а Симпэй мог идти без остановки и день, и два.

Перед самым закатом, когда тени стали длинны, а свет розов, вдали показались крыши и посверкивающая колоколенка. Это была уже знакомая монаху Сояла, невеликое селение с собственной церковью. Авенирово городище – так называлась община староверов – стояло чуть в стороне: высокая ограда, над которой виднелась верхняя половина большой трехэтажной избы с башенкой в одно окно.

– Там он живет, «кормщик», – показала Ката-тян. – Называется «Башня» или «Вышняя Пещера». Ниже, во втором жилье, братская пещера. Там дядя Фома, дядя Михей и дядя Аникий. Они все бывшие стрельцы, на строгом послушании. Им жениться нельзя. В первом жилье у нас молельня, переписная, житница, скарбня. А семейные живут повдоль ограды, в нижних пещерах, они к забору прилеплены. Еще есть сестринская, для одиноких баб и девок, я раньше там жила.

– Погоди. Проверим, не там ли Ванейкин с солдатами.

Четверть часа, если не больше, Симпэй смотрел и слушал. В вечернем безмолвии всякий звук разносится далеко.

На городище было тихо. Не фыркали лошади, не звякала сбруя, не звучали голоса.

– Если были – ушли, – наконец сказал Симпэй. – Опасности нет. Я ее всегда чую.

Пошли через седой от вечерней росы луг. Девочка волновалась и потому все время говорила.

– Мне только в сестринскую, на полминуточки. У меня там лавка, под ней сундучок, а в нем матушкина память. Возьму и сразу уйдем, пока старец не прознал. Если ему этот черный про князеву смерть сказал, Авенир меня не выпустит… Только б на сторóже не Фома Ломаный был, а дядя Михей иль того лучше дядя Аникий… Ты, дедушка, меня снаружи обождешь?

– Отчего же, войду. Старец благословил, я ему вчера пятнадцать копеек поднес, – ответил Симпэй, втягивая ноздрями воздух.

Конные здесь были, несколько часов назад, но сейчас их нет.

Калитку в прочных дубовых воротах открыл большой пегобородый человек с черным колпачком на носу и выжженной на лбу буквой «веди» – «вор». Так метили в Преображенском мятежных стрельцов, избежавших казни.

– А, явилась, – буркнул он девочке. – С тобой кто? Чего тебе здесь, нерусь?

– Старец благословил. Я уж давеча был здесь, – с поклоном молвил Симпэй, и этого оказалось достаточно. – Девицу же повстречал в лесу.

Ворча, покалеченный пошел в дом. Он еще и переваливался со стороны на сторону.

– Дяде Фоме каты ноги перебили и вырвали ноздри, – шепнула Ката-тян. – Оттого он и Ломаный, оттого и злой… Пожди меня в сторонке, дедушка. Вон там, за сарайчиком встань.

Симпэй так и сделал.

Во дворе было пусто и уже темно. В окошках маленьких пристроек, что лепились к ограде, горел слабый свет. Отовсюду неслись обрывки тихих, приглушенных разговоров. Никто не смеялся, не плакал, не бранился. Никто не поднимал голос. Наверху, высоко, в обиталище повелителя этого затаившегося мирка, тоже сиял свет, но яркий. Там жгли не лучину, а настоящие свечи, и много.