Онлайн книга «Гротески и Арабески»
|
Я поклонился в знак признательности, так как был совершенно подавлен всем этим великолепием, музыкой, благовониями, а также необычностью речей и манер хозяина, и это помешало мне выразить свое мнение в виде какой-нибудь любезности. Он встал и, опершись на мою руку, повел меня вокруг комнаты. — Здесь, — сказал он, — картины от греков до Чимабуэ [568] и от Чимабуэ до наших дней. Как видите, многие из них я выбрал, не считаясь с мнениями знатоков. Вот несколько шедевров, принадлежащих неведомым талантам; вот неоконченные рисунки людей, в свое время прославленных, но чьи имена проницательность академиков отдала безвестности и мне. — Что вы скажете, — прибавил он, внезапно обернувшись, — что вы скажете об этой Madonna della Pieta? [569] — Это настоящий Гвидо [570] , — отвечал я с присущим мне энтузиазмом, так как давно уже обратил внимание на чудесную картину. — Настоящий Гвидо! Как удалось вам достать ее? Бесспорно, она в живописи занимает то же место, что Венера в скульптуре. — А! — сказал он задумчиво. — Венера, прекрасная Венера? Венера Медицейская? Золотоволосая, с миниатюрной головкой? Часть левой руки (здесь голос его понизился до еле слышного шепота) и вся правая реставрированы, и в кокетливом движении этой правой руки — квинтэссенция жеманства. А Канова! Его Аполлон тоже подделка, в этом не может быть сомнения, — и я, слепой глупец, никак не могу оценить хваленого вдохновения Аполлона. Я предпочитаю — что делать? — предпочитаю Антиноя [571] . Кто-то — кажется, Сократ — заметил, что скульптор видит свое изваяние еще в глыбе мрамора [572] . В таком случае Микеланджело только повторил чужие слова, сказав: Non ha l'ottimo artista alcun concetto Che un marmo solo in se non circonscriva. [573] Замечу, если никто еще не сделал этого до меня, что манеры истинного джентльмена всегда резко отличаются от манер простого человека, хотя не сразу можно определить, в чем состоит различие. Это как нельзя более подходило к внешности моего незнакомца, но — я это почувствовал в то достопамятное утро — оказывалось еще вернее в отношении его характера и внутреннего облика. Я не могу определить ту духовную особенность, которая так отличала его от прочих людей, иначе, как назвав ее привычкой к упорному и сосредоточенному мышлению, сопровождавшему даже его обыденные действия; оно вторгалось в его шутку, переплеталось с порывами веселья — как те змеи, что выползают из глаз смеющихся масок на карнизах Персеполиса. Я не мог не заметить, однако, в его быстром разговоре, то шутливом, то серьезном, какой-то внутренней дрожи, нервного волнения в речах и поступках, беспокойного возбуждения, которое оставалось для меня совершенно непонятным и по временам тревожило меня. Нередко, остановившись на середине фразы и, очевидно, позабыв ее начало, он прислушивался с глубоким вниманием, точно ожидал какого-то посетителя или внимал звукам, раздававшимся лишь в его воображении. В одну из этих минут рассеянности или задумчивости я развернул прекрасную трагедию поэта и ученого Полициано [574] «Орфей» (первую национальную итальянскую трагедию), лежавшую подле меня на оттоманке, и увидел место, подчеркнутое карандашом. Это место, в конце третьего акта, хватает за душу, и, хотя оно окрашено земными, грешными желаниями, ни один мужчина не прочтет его без волнения, ни одна женщина — без вздоха. Вся страница была закапана недавними слезами, а на вкладном листке я прочел следующие английские стихи, написанные почерком, до того непохожим на своеобразный почерк моего знакомого, что я с трудом мог признать его руку: В твоем я видел взоре, К чему летел мечтой: Зеленый остров в море, Ручей, алтарь святой В плодах волшебных и цветах, И любой цветок был мой. Конец мечтам моим! Мой яркий сон, милей всех снов, Растаял ты, как дым! Мне слышен Будущего зов: «Вперед!» — Но над Былым Мой дух простерт без чувств, без слов, Подавлен, недвижим! Вновь не зажжется надо мной Любви моей звезда, «Нет, никогда — нет, никогда (Так дюнам говорит прибой) Не полетит орел больной. И ветвь, разбитая грозой, Вовек не даст плода!» Мне сны дарят отраду, И ночь меня ведет К пленительному взгляду В эфирный хоровод, Где вечно льет прохладу Плеск италийских вод, И я живу, тот час кляня, Когда простор бурливый Тебя отторгнул от меня Для ласки нечестивой, От края, где, главу склоня, |