Онлайн книга «Дневник. 1901-1921»
Собственно говоря, англичанин всегда держал «нас» в черном теле. Он – по меткому выражению талантливого писателя – оказывал нам гостеприимство не ради нас, а ради себя: чтобы доказать себе, что он самый свободолюбивый человек в мире… Но того, что теперь происходит, никогда еще не было в Англии. Идешь по улице – в глаза лезет тебе огромная афиша. Какой-то первоклассный художник изобразил на ней камин, подле которого греются: рыжебородый россиянин, юркий француз, пучеглазый немец, длинноногий американец. На очаге написано Англия. За спинами всей компании ежится от холоду Джон Буль*. Он заискивающе просит: – Дозвольте, добрые люди, согреться. Камин ведь, некоторым образом, мой. Афиши выпущены бальфуровскими последователями для того, чтобы вдолбить англичанам необходимость retaliation (возвратных пошлин), – но вряд ли они достигают этого результата. По крайней мере, то озлобление, на которое мы наталкиваемся за последнее время, – ничего общего с retaliation не имеет. Кому же выгодно это озлобление? Да тому, кто так восхваляет нелепые планы Чемберлена, – неудачникам-фабрикантам, побитым на иностранных рынках. У них одна надежда – закрепить за собою хоть внутренний рынок, а для этого они пойдут на все. Насколько они успевают в этом – пусть читатель судит хотя бы по такому мелкому примеру: Есть здесь спички – английского производства, под маркой «Swan». Прескверные спички. Зажигаются у вас в кармане самопроизвольно, а когда нужно добиться у них огня – три их сколько хочешь, и никаких результатов. К тому же они обходятся вчетверо дороже шведских. А между тем буквально все – рабочие для трубок, а джентльмены для сигар – употребляют именно эти спички. Почему? Да потому, что на этой коробке написано: «Если вы действительный патриот, вы не станете употреблять иноземные продукты, а купите английские спички “Swan”». И этого достаточно. Положительно, патриотизм – вещь не безвыгодная… Но беда, конечно, не в том, что англичане пользуются скверными спичками, – беда, что за патриотизмом неизбежно шествует национальная нетерпимость. Эта же последняя – вводит в английское общество такую массу лжи, что хоть бы кому впору. Вот, например, на днях вышла книга полковника Гордона, которого парламент послал в Россию, в Румынию, в Австрию изучить на месте причины иммиграции. И что же? Сей изыскатель – вынес такой приговор. Всем эмигрантам дома живется «славно, весело, богато», куда лучше, чем в Уайтчепеле. А ежели они сломя голову бегут, куда глаза глядят, так это, – надо полагать, не иначе как с жиру. Alte, alte Geschichte! [206] 11
«СОБАЧИЙ ПРОЦЕСС» Лондон (От нашего корреспондента) 1 (14) ноября Нужно знать институтскую нежность англичан ко всякому котенку, нужно вспомнить те сотни ласкательных кличек, которые расточают они пред утятами, щенками, канарейками, чтобы понять их лихорадочный интерес к процессу, где героем является замухрышная дворняга. Что утята! Я увидел солиднейшего джентльмена, у которого нашелся комплимент и для крокодила в зоологическом саду, хотя, я думаю, много тысяч народу, ночующего на сырой траве Гайд-Парка, захотели бы поменяться местами с этим пресмыкающимся. – Poor fellow! (бедняжка!) – шепчет длинная мисс у клетки с рыкающим львом, а Лига защиты животных Христом Богом заклинает уличных мальчишек в своих объявлениях – не разорять птичьих гнезд и не цепляться к каретам; и хотя гнезд в Лондоне и ввек не сыщешь, а кареты здесь такие, что к ним прицепиться нет никакой возможности, тем не менее принято, чтобы распоряжения Лиги вызывали восторг и умиление. Вдруг такое сенсационное известие: секретарь Общества противников вивисекции Кольридж на публичном митинге объявил, что профессор Байлисс, читающий в университетском колледже физиологию, безо всякой серьезной надобности мучил и терзал перед слушателями собаку, вспорол ей брюхо, хотя она беспрестанно билась и трепетала в его руках. «Профессор не потрудился даже анестезировать свою несчастную жертву», – сказал Кольридж, и можно себе представить, сколько слез упало на пол того клуба, где произносился спич. Между тем м-р Байлисс ничего не знал. Только газетный отчет о речи Кольриджа сообщил ему тяготевшее на нем обвинение. Он – в суде. И вот я вчера имел случай присутствовать при волоките по делу о «Клевете и опорочении доброго имени». Презрительно сжатые, тонкие губы Кольриджа не разомкнулись ни разу за все это время. Бледный, со скрещенными на груди руками, он беспрестанно слушает все, что говорится в судебной зале. А говорится там такое, что ни в коем случае не может доставить ему удовольствия. С первых же слов выясняется, что анестезирование было и что «вздрагивание жертвы» – плод Кольриджевой фантазии. Два-три ловких ответа д-ра Байлисса живо изменяют отношение публики ко всему этому делу. Он – убийца – делается ее фаворитом, и громкий смех одобрения сопутствует почти каждому его слову. Профессор держит себя задорно и не совсем почтительно отвечает он, как будто главный виновник этого дела не он, а судья. – Не может ли физиология обойтись без кровавых жертв? – спрашивают. – Знаете ли вы, что физиология – это динамика организма? Как же стану я динамику демонстрировать – на картинках! – отвечает он. – Причисляете ли вы свою операцию к разряду легких? – Это зависит от хирурга. – Не возмущается ли ваше нравственное чувство при операциях подобного рода? – Оно возмущается, когда вы убиваете животных – и так бесчеловечно убиваете – для наполнения желудка. А для целей науки мое нравственное чувство разрешает мне эти операции, тем более что ведь животное было анестезировано. Публика аплодирует. Кольридж загадочно улыбается. Председатель говорит, что суд – не театральный спектакль. – Неужели вы думаете, что такие операции не притупляют чувствительности у студентов? – И пусть. Я очень рад. Какие же они доктора, если у них на первом плане чувствительность! И к тому же, как по вашему мнению, не следует ли восстать против операции над живым человеком? – она ведь тоже притупляет чувствительность! Хохот. Председатель перекрикивает его: – Но ведь операция делается с гуманными целями… – А эксперименты над собакой я делал для собственного удовольствия, что ли? Лицо под напудренным париком расплывается в широкую улыбку. Пред судом выступает тьма студентов и студенток, которые в разных выражениях и разными голосами уверяют судей, что собака умерла во славу науки и гуманности. – Честная смерть! – говорит голос из-под парика, и дело откладывается до вторника. |