Онлайн книга «Братья. Книга 2. Царский витязь. Том 2»
|
– Воля твоя, батюшка. Если кому любо, когда голосом пляшут, а ногами поют… Песни дикие, грубые, Владычице нелюбезные… – Несите короб с вагудами! Будем песни петь благие, добрым людям приличные! Те, что в стольном Коряжине царевичи слушали! Светел заглушил струны. Непогодье напрягся, сжал кулаки: – Что примолк, витязь? Играй! – Погоди. Дай послушаю. – Коли так, – потемнел Непогодье, – и ступай себе к их костру! Светел пожал плечами, вставая. Непогодья он знал третий день, расстаться и позабыть, а вот песни выскирегские… такую встречу грех упускать. – Можно я пока на твоих гуслях попробую? – попросил Неугас. – Я тихонечко… я шпенёчков даже не трону… – Ты ещё меч у меня попроси, лучину щепать, – сказал Светел. – На этих гуслях певец, Богами целованный, коленом садно протёр. А я кровью заслужил, чтоб в руки дали. Смирный Неугас, привычный к нраву отца, в ответ улыбнулся: – А каков подвиг твой был? Светел прикусил язык. Тем расхвастался, что при сторонних не поминалось! Ответил надменно: – А вот придём, наших спросишь. К удивлению витязя, парнишка потянулся за ним слушать Галуху. Отец пристукнул кулаком по колену: – Сидеть велю! – Да я, отик, нейду никуда. Гляну, ладно ли гость наш устроился, и назад. Между тем Галуха вооружился благородным удом. Со времён воруй-городка наигранный ковчежец даже настройки не растерял. Галуха привычно зажал пальцами струны… и как с ледяной горки поехал. Толком не успев сообразить, что творит, в лад затверженному бряцанию повёл сладким, страдающим голосом: – Самовидца рассказ и досужих людей пересуды… Вот такие царские песни. Костёр высунул хлипкий зелёненький язычок и тотчас же спрятал, но для Галухи время ринулось вспять. Непогодьев затон, страшный Ворон, стрелы из тьмы! Пальцы замерли на ладах, голос сорвался, смолк… Никто не заметил. Весь мир содрогался, постанывал и скрипел под тяжёлой поступью, проминающей снег. К стоянке, грозя совсем растоптать её, шагал великан. – Приходи вчера, приходи вчера, – отползая на заду, бормотал Зорко. Жди беды, кто устроился на дороге Хозяина, жди втрое, кто побежал! Шепетуха уже не шептала – в полный голос гремела боевой песнью Прежних. Светел вглядывался в тени и тьму. Выйдет ли воин в древнем доспехе, измятом на Кровавом мосту? Со щитом, украшенным песницей о двенадцати струнах? «И что я, опасный витязь, скажу ему? Как за своих обозников против него встану? А если меч обнажит?..» По прогалине, качаясь, столбами ходили снежные заверти. Наконец исполинская поступь стихла, перестала сотрясать гору. Взыграл очередной вихорь, развеялся пеленами… На краю света и мрака стоял сгорбленный старичок. Распахнутый зипунишко – заплаты да лоскутки, пояса не видать. На ногах разбитые лапотки… Где левый, где правый? Светел пытался понять, отбрасывал ли старик тень, но сугробы и ели, вкованные в снег, рдели самородным золотом, поди разбери. Лишь братейка-Огонь взвивался и опадал, кланяясь Силе ничуть не младше себя. Светел по его примеру тронул снег рукавицей: – Можешь ли гораздо, батюшка Вольный, честно́й здешнего леса! – И вам, люди добрые, поздорову на все четыре ветра, коли не шутите, – ответил дедок. Из-под бровей двумя хвойными изумрудами блеснули глаза. Мудрые, лукавые, грозные. – Дозвольте, люди прохожие, красным словом с вами потешиться. Давно гудьбы не слыхал… Галуха так и сидел, одной рукой зажав струны, другую держа на весу, смотрел остановившимся взглядом. Не боец. Не соратник. – Все ладком сидят, а полпесни пропало, – огорчился старик. – Или я по ослышке сказа царского жду? Добро, на миру смерть красна! Светел возложил гусельный ремень на плечо: – Прости, батюшка Хозяин. Царских песен не ведаю, но чем умею, порадую… Устроил Пернатые перед грудью. Скинул рукавицы с варежками, отправил пальцы восходить по лесенке струн. Заиграл устав, что подсказал колеблемый ельник. Начал сказывать: Так нам пел гусляр, слепой и строгий, Золотыми струнами искусный: Встарь была деревня у дороги, Крепкий тын, десяток изб да кузня. Дедок не по-людски запахнул правую полу на левую, кивнул, сел у огня. Светелу помстилось одобрение в зелёных глазах. Ой ты, поле, поле снеговое! Не закатный луч тебя кровавит. На закате полем шли герои – Алой нитью вышитая слава. Кто отважен, часто терпит муку. Там, где доблесть, рядом вьётся гибель. Тот хромает, тот лелеет руку: До жилья какого добрести бы! Вот один – израненное тело На санях закутано от стужи. За вождя он в битве принял стрелы. «Жив ли, Гойчин? Скоро отдых, друже. Эй, за тыном, отворяй ворота! Где бы нам оставить побратима?» Тут Светел пустил череду неправильных, резких созвучий, олицетворяя корыстников, забывших святое. А в ответ – молчок. Лишь буркнул кто-то: «Всё равно помрёт. Ступайте мимо!» Злому удару по струнам ответил робкий, нежный напев, тем не менее полный внутренней силы: Только деревенская сиротка Оказалась всех других добрее. «Заносите в дом, – сказала кротко. Я за ним ухаживать сумею!» И покрыла санный след позёмка. Догорел последний луч заката. За болящим Гойчином девчонка Ходит, словно за любимым братом. Подружился с ней суровый витязь. Вечера в беседах коротают… Раны льнами чистыми повиты, Только очень трудно заживают. Светел поклялся бы чем угодно – еловый бор вновь подпевал. Вместе с гуслями радовался и грустил о недолгом счастье в доме сиротки. Старик пристально поглядел на молодого сказителя. Непонятно вздохнул. Светел пригнулся, шагнул вперёд крадучись, озираясь по-воровски. Взмахнул кулаком. А потом, худой метельной ночью, Затрещали крепкие ворота: «Выдавайте жён и красных дочек На потеху вольному народу! А не то – прощайтесь с головами!» Мужики дородные смутились… «Ратью встать? Поди, поляжем сами. Нам ли силой выйти против силы? Мы к сраженьям вовсе непривычны…» Помутились горем бабьи очи… «Небыша сюда бы! Перекидываться погудками, как снежками. Я бы гусли оставлял, всё показывал. И страшливых мирян, и воина, и…» |