Онлайн книга «Сексуальная жизнь в Древнем Риме»
📃 Cтраница 79
|
Нечестивица мерзко Вся отощала от лет, незнакомая ясному небу. Облик ужасный ее покрывает стигийская бледность, Клочьями космы гнетут. Если тучи и дождь застилают Звезды покровом своим, покидает тогда фессалийка Склепов пустынный приют и молнии ловит ночные. Поступь ее семена пепелит на полях плодородных И отравляет она смертоносным дыханием воздух. Просьб не возносит богам и пеньем смиренным не молит Вышних помочь, не хочет и жертв, искупленье несущих, Ведать, но любит она возжигать погребальное пламя На алтарях и со смертных костров похищенный ладан. Вышние всяческий грех при первом ее заклинаньи Ей дозволяют, боясь тот голос вторично услышать. Души живые людей, еще не лишенные тела, Сводит в могилу она; и, судьбе вопреки, пресекает Смертью насильственной дни; обряд похорон искаженный Возле надгробья творит – и трупы бегут из могилы. Мертвых дымящийся прах, горящие юношей кости Из середины костра похищает, а с ними и факел Рвет из родительских рук; летящие в сумрачном дыме Смертного ложа куски и ставшие пеплом одежды Любит она собирать с золою, насыщенной смрадом. Если же цело в камнях иссушенное мертвое тело, Влаги в котором уж нет, чья внутренность одеревенела, — Тут-то над трупом она бушует в неистовстве жадном! Пальцы вонзает в глаза; застывшие очи ей любо Вырвать; на дланях сухих грызет пожелтевшие ногти; Если удавленник здесь, то веревку со смертною петлей Рвет она зубом своим; кромсает висящее тело И соскребает кресты; в утробе, размытой дождями, Роется иль теребит кишки, опаленные солнцем. Гвозди ворует из рук и черную жидкость из тела — Тихо сочащийся гной и капли сгустившейся слизи — И, зацепившись клыком за жилу, на ней повисает. Если же где на земле валяется труп обнаженный, — Зверя и птицы быстрей накинется; но не кромсает Трупа железом она иль руками, зубов дожидаясь Волчьих, и клочья затем вырывает из пасти голодной. Руки ее не страшатся убийств, когда нужно ей крови, Бьющей потоком живым из свежеразверстого горла… Хватит на этом. К приведенным выше цитатам несложно добавить и другие ужасающие картины; но посреди войны, крови и убийств Лукан иногда находит и другие темы. Во второй книге поэмы содержится небольшая сцена, рассказанная в действительно очаровательном и идиллическом стиле, хотя и с несгибаемой суровостью убежденного стоика: речь идет о возвращении Марции к своему первому мужу Катону после смерти Гортенсия, которому Катон отдал ее (ii, 326 и далее): Феб между тем разогнал холодные сумраки утра, С шумом раскрылася дверь: непорочная Марция, ныне Сжегши Гортенсия прах, рыдая, вбежала к Катону; Некогда девой она разделила с ним брачное ложе, — Но, получив от нее трех потомков – награду супруги, — Отдал пенатам другим Катон ее плодовитость, Чтобы два дома она материнскою кровью связала. Здесь, – ибо урна теперь Гортенсия пепел сокрыла, — С бледным от скорби лицом, волоса по плечам распустивши, В грудь ударяя себя непрерывно рукой исхудалой, Пепел сожженья неся, сейчас она так восклицала, Только печалью своей желая понравиться мужу: «В дни, когда жаркая кровь, материнские силы кипели, Я, повинуясь тебе, двух мужей, плодородная, знала. С чревом усталым теперь, я с исчерпанной грудью вернулась, Чтоб ни к кому не уйти. Верни договор нерушимый Прежнего ложа, Катон; верни мне одно только имя Верной жены; на гробнице моей да напишут – «Катона Марция», – чтоб века грядущие знали бесспорно, Как я, тобой отдана, но не изгнана, мужа сменила. Я к тебе прихожу не как спутница радости или Счастья: иду для забот – разделить и труды, и лишенья. В лагерь позволь мне пойти: безопасность и мир для чего мне? Будет ли ближе меня Корнелия к битвам гражданским?» Внял этой речи Катон; и хоть чуждо суровое время Брачному ложу, и рок скорей на войну призывает, Он порешил заключить договор и без пышности праздной Строгий обряд совершить, призвав во свидетели вышних. Здесь вязеницы цветов не висят, как в праздник, у входа, И на дверных косяках не белеет, спускаясь, повязка; Свадебных факелов нет, не на ножках из кости слоновой Ложе стоит, и покров золотым не сияет узором; Не запрещает жена, осенив венцом башненосным Юной невесты чело, касаться стопою порога. И покрывала багрец, защищающий стыд новобрачной, Не закрывает сейчас головы, боязливо склоненной; Пояс в камнях дорогих не стянул широкой одежды, Шее достойного нет ожерелья, и с плеч не свисает, Только предплечья укрыв, с рукавами короткими платье. Нет! Но супругой была, сохраняя наряд свой печальный, Так же, как мать сыновей, обнимала заботливо мужа. Пурпурной шерсти краса под скорбною тканью скрывалась. Шуток обычных здесь нет; не рассеет угрюмого мужа Праздничный шум за столом, по обычаю древних сабинов. Не было подле семьи, не сошлись на свадьбу родные: Так обвенчались в тиши, довольствуясь Брутом за свата. Космы Катон запустил на своей голове непорочной И на суровом лице запретил появляться веселью; С дня, как впервые узрел оружие яростной брани, Стричь перестав, седины спустил на лоб непреклонный И борода у него отрастала, как знаменье скорби. Время имел только он, лишенный пристрастья и гнева, Весь человеческий род оплакивать. К старому ложу Не прикоснулся он вновь; даже праведной связи враждебна Воля его. Таковы и нрав, и ученье Катона: Меру хранить, предел соблюдать, идти за природой, Родине жизнь отдавать; себя неуклонно считал он Не для себя одного, но для целого мира рожденным. Пир его – голод смирить; чертога великолепье — Крышу иметь над собой в непогоду; богатое платье — Грубую тогу надеть, по обычаю римских квиритов. Да и в утехах любви лишь одно продолжение рода Он признавал. Был он Риму отцом, был Риму супругом; Чести незыблемой страж; справедливости верный блюститель; Общего блага борец; ни в единый поступок Катона Не проникало вовек, чтобы тешить себя, сластолюбье. Мы привели этот отрывок в качестве верного и трогательного примера стоической концепции любви и брака. (Легко увидеть влияние этих концепций на раннее христианство.) Будучи вполне последователен, Лукан не интересуется фигурой Клеопатры; в ней он видит лишь бесстыдную потаскуху, которая покорила даже могучего Цезаря: В водах левкадских и впрямь опасенье возникло такое, — Как бы весь мир не взяла нам чуждая женщина в руки! Дерзость дала ей та ночь, какую впервые на ложе Наших вождей провела распутная дочь Птолемея. Кто же тебе любовь не простит, безумный Антоний, Если и Цезаря грудь, суровую, пламя палило? Если безумьем своим, своей необузданной страстью В том же дворце, где еще обитали маны Помпея, Этот развратник, в крови фессалийских побоищ, любовью Стал заниматься меж дел и смешал с военной заботой И недозволенный блуд, и потомство помимо супруги?.. Просьбам лицо помогло, заключает распутница – взором И, соблазнивши судью, нечестивую ночь с ним проводит. Так в десятой книге (66 и далее) он пишет о египетской чаровнице, не сказав ни слова о ее физической красоте: Лукан, суровый юный стоик, презирал подобные вещи. Вместо этого он нередко пересказывает общие места стоического учения: восхваляет беззаботный сон бедняков (v, 527 и далее), клеймит роскошь и чувственность (iv, 373 и далее). |
Реклама