Онлайн книга «Изгнание беса»
|
Ступая, будто в трясину, Лапиков пошел к дверям. Прикрыл беззвучно. Букетов поднялся: – Будут еще какие-нибудь мнения? В тишине скрипнуло кресло. – Вениамин Карлович! – Мне все равно, – сказал Борих из портфеля. – Кгм! – У Репина вот – бурлаки, – напряженно подумав, сказал Сигиляр. – Они идут по реке. По Волге то есть. И тащут баржу. То есть на себе тащут. – Он тяжело вздохнул. – Кругом реализм. – Это существенно, – сказал Букетов. – Репин – величайший художник. И мы будем постоянно черпать из его творческого наследия. – Именно, – ерзая, сказал Печакин. Букетов неторопливо посмотрел на часы. – Что же, на мой взгляд, обсуждение прошло очень интересно. Возникла острая и принципиальная дискуссия, выявились различные точки зрения… Кгм!.. Но, к сожалению, представленная нам работа товарища Климова выполнена пока еще на недостаточно высоком художественном уровне. Автору был сделан ряд серьезных замечаний. Я думаю, он их учтет. – При этом Букетов посмотрел не на Климова, а в окно. – В заключение я хочу особенно подчеркнуть, что не всякое изображение внешних фактов может быть признано реализмом. Эмпирическая достоверность художественного образа приобретает ценность лишь в единстве с правдивым отражением социальной действительности. Теперь он посмотрел на Климова: – Так? – Нет, – сказал Климов. – Вот и хорошо, – сказал Букетов. – Тогда давайте решать. Вероятно, мнения у членов Комиссии в какой-то мере совпадают. Сфорца был не виноват. Он этого не хотел. Он даже не знал об этом. Он никогда не ходит на Комиссию. Он и в этот раз не пришел. Они специально не сообщали ему. Они же его боятся. Он говорит то, что думает. Он сказал про Букетова, что тот не художник, а штукатур. И теперь Букетов его ненавидит. Печакин тоже ненавидит его. На всякий случай. Десять лет назад, когда Сфорца был еще никто, Борих назвал его убогим подражателем схоластическому западному модерну. И до сих пор не может простить ему этой своей ошибки. Они выжгли все вокруг него. Они никого к нему не подпускают. Чтобы были только они. Сфорца – и рядом они. Ты же ничего не знаешь. Зачем ты сунулся на эту Комиссию? Букетов представил новую работу. Работа дрянь, но он председатель Комиссии. И Сигиляр представил новую работу. Что-то о хлеборобах. Счастливые лица на фоне изобильных хлебов. Вечная тема. Неужели ты думаешь, что Сигиляр отклонит свою картину и возьмет твою? Так же никто не делает: пришел с улицы – подал. Нельзя быть таким наивным. Все было решено еще год назад. Борих уже написал три статьи о будущей экспозиции. Он всегда пишет заранее. И не смей думать, что это Сфорца. Я вижу, что ты – думаешь. Не смей! Он тут ни при чем. Я тебе запрещаю! Она сказала: – Ты его совсем не знаешь. Зачем ты говоришь, если не знаешь? Почему вы все судите, ничего не зная о нем? Сигарета догорела до фильтра. Она ее бросила. За соседним столиком оглянулись. – Очень громко, – сказал Климов. Она нагнулась вперед. Кулон в виде паука, охватившего серебряными лапами темно-кровавый рубин, звякнул о чашку. – Я бы кричала. Если бы хоть кто-нибудь услышал. Чиркнула спичкой. Спичка сломалась. Климов с усилием вытащил коробок из ее побелевших пальцев. Зажег. Она прикурила так, что пламя ушло внутрь сигареты. Проглотила дым: – А ты по-прежнему не куришь? – Нет. – Бережешься? Тон был неприятный. – Берегусь, – сказал Климов. – Молодец, будешь жить долго. – Художник обязан жить долго, чтобы успеть сделать все, что он хочет сделать. Она прищурилась, пробуя сказанное на язык: – Придумал, конечно, не сам? – Конечно. – Все так же надеешься на признание к концу жизни. Климов пожал плечами. – Напрасно надеешься, – сказала она. – В тебе нет искры. Я ведь в этом понимаю. – Искры? Она неопределенно повела узкой рукой: – Ну – такого… От чего начинается пожар. И головы идут кругом. Словами не объяснишь. Это либо есть, либо нет. – А если я сейчас уйду? – помолчав, сказал Климов. – Не уйдешь. Лучше принеси еще кофе. – Это – шестой… – Неси-неси. Я не собираюсь жить долго. Очередь была два человека. Продавщица поглядывала на него с любопытством: они сидели больше часа. Климов хотел есть: он не завтракал. В морозной витрине лежали бутерброды с твердым сыром и ядовитый сиреневый винегрет. За прилавком, на дырчатом подогреваемом подносе горой были навалены сардельки. От них поднимался пар. Пахло крахмалом. Как в прачечной. Решиться было трудно. Климов взял два кофе и, поколебавшись, шоколад. Она курила, выпуская в потолок струю дыма. Сразу же обхватила чашку просвечивающими пальцами: холодно, – поправила пальто на острых зябких плечах. Отодвинула шоколад: – Не ем сладкого. Ты же знаешь. – Я себе, – сказал Климов. Разгрыз коричневую каменную плитку. Шоколад был горький. Кафе находилось в подвале. Немытое окно, забранное толстой решеткой, едва высовывалось из тротуара. За треснувшим стеклом безостановочно ходили ноги – в ботинках и в сапогах, потом опять в ботинках и опять в сапогах. Казалось, что людей нет: бесчисленные ноги – от ступней до колен – как заведенные, самостоятельно разгуливают по городу. – Эту экспозицию повезут в Англию, – сказала она. – По культурному обмену. Я скажу Сфорца. Он позвонит в Комиссию, и тебя возьмут. Они побоятся с ним ссориться. У Климова плеснулся кофе. – С ума сошла, – сказал он. Она беспощадно улыбнулась: – Ничего, время от времени их следует ставить на место. Пусть помнят: без Сфорца они ничто. Климов выпрямился: – Мне с барского плеча не надо. – От него не примешь? – Нет. – Гордость – оружие нищих, – процитировала она. – Денег ты тоже не взял. С откровенной насмешкой оглядела его сильно потертое пальто. Верхняя пуговица болталась, грозя отлететь. На рукавах просвечивали белые, разлезающиеся нитки. – Ты видела мою «Реку»? – резко спросил Климов. – Ты так и не женился? – сказала она. – Тебе надо жениться. Все будет иначе. – Ты обязана ее посмотреть. – И еще тебе надо устроиться на нормальную работу. Например, оформителем. Хочешь, я найду? Твердый заработок и все прочее… – Не лезь в мои дела, – с тихим бешенством сказал Климов. – Я тебя прошу – раз и навсегда. |