Книга Снег, уходящий вверх…, страница 59 – Владимир Максимов

Разговоров о Сереге, кроме первых тостов, в которых он был упомянут, избегали.

Все чаще выходили покурить на крыльцо.

Друзья радовались, что «опять собрались все вместе». Радость смешивалась с грустью: «Самого лучшего-то друга нет с нами». (Мертвые всегда лучше живых. У них нет соперников и новых ошибок.) Кое-кто принудил себя закручиниться до слезы. Вспомнились бабушкины слова: «Гуляночные слезы – водочные слезы». Не знаю почему, ощущение ненатуральности, натужности какой-то, в поступках и словах большинства присутствующих не покидало меня. Да и во многом было заметно привыкание к тому, что Серега не здесь, не с нами.

– Где он и с кем он? – вопрос без ответа.

Незаметно в Галин двор опустился еще ранний с бледной луной и теплым ветерком с Байкала вечер.

Мне припомнилось, что в такие вот вечера, еще в холостые времена, мы любили сидеть с Серегой на бревнах возле Байкала и говорили о чем угодно… только не о Галине. Она ему нравилась. И он знал, что ей нравлюсь я. Она сама ему об этом сказала как-то. И я тоже знал это. И, чтобы не усугублять и без того сложную обстановку, приударил за Галиной полуподругой Ларисой, которую за ее хищнические повадки прозвали Лариска-крыска.

Так к ней и приклеилось это прозвище. Я думал, что она не знала, кто первый сравнил ее с этим «кротким» животным. Ан нет…

Поминки уже готовы были свернуться, когда ко мне подсела Лариса. Она, хмельно улыбаясь, беззлобно сказала:

– Помнишь то лето, когда мы вчетвером табунились здесь. Я, ты, Серега, Галка?

Я настроился на лирику, тем более что последние года два Лариса была со мной в состоянии холодной войны.

– Так вот, Галка тогда все предостерегала, что ты меня ребеночком наградишь, а ты мне вместо этого прозвище привесил.

Я понял, что лирикой здесь и не пахнет.

– Мне кажется, Лариса, – как можно беззаботнее, стараясь все перевести в шутку, сказал я, – что из двух зол это наименьшее.

– Эх, дружок (Я сразу почувствовал себя собачкой. У меня была в детстве пустолаечка такая веселенькая по имени Дружок.), ничего-то ты не понял.

«Оказывается, все-таки трагизм», – ибо интонация, с какой это было сказано, годилась для гамлетовского монолога «Быть или не быть». Замечание это я сделал, разумеется, про себя. И правильно поступил. Я заметил, что Лариса стала еще сногсшибательнее – и тоже про себя. И вот тут я поступил неверно. Женщинам, когда они красивы, нужно об этом говорить, иначе у них не будет желания быть таковыми.

– Да и вообще вы, мужики, слабо соображаете, – продолжила Лариса уже повеселее, и я порадовался, что хотя бы это заведомо ложное заключение, как, впрочем, и любое с главенствующим словом «вообще», порадовало мою в прошлом недолгую подругу, относящуюся тем не менее к отряду грызунов.

– Давай-ка лучше выпьем еще, – хмельно и азартно сказала она. – Жаль, что потанцевать нельзя, а то бы сбацали чего по старой памяти!..

Пришлось выпить, хотя я уже чувствовал себя нагруженным до ватерлинии и водкой, и едой.

В деревне заработал движок. Дали свет.

Галина мать и женщины, помогавшие ей накрывать, молча убирали со стола.

В очередной раз желающим был предложен кисель.

Желающих было мало.

Немногочисленные оставшиеся, в основном приезжие, сидели на завалинке или березовых чурках, призрачно белевших в темноте.

Янтарные квадраты окон лежали на зеленой траве. Где света не было – трава была черная.

Я решил пройтись вдоль Байкала. Полюбоваться лунной дорожкой. И вообще растрястись. Незаметно выйдя со двора, я пошел по дорожке, ведущей к Байкалу.

Ночные бабочки кружили возле ламп, редко развешанных на столбах, тянущихся вдоль улицы.

Ветерок раскачивал лампы, защищенные сверху от дождя ржавыми металлическими плафонами.

Круг света под столбом убаюкивал себя, качаясь туда-сюда. То размывая, то сгущая темноту за гранью круга.

Бабочки обжигали себе крылья. Падали. На свет летели новые, боящиеся темноты больше, чем ожогов и смерти.

Минут через десять, миновав последние избы деревни, я понял, что иду по направлению к пади «Жилище». «Что меня туда тянет, как преступника на место преступления!» – подумал я с раздражением. «Или как изюбря во время гона на манок». Кстати, падь «Жилище» в этот раз мне показалась действительно похожей на берестяной рог для приманивания изюбрей. Расходящаяся раструбом у Байкала, она резко закручивалась, суживалась к гольцам до незаметной тропинки. Сейчас кто-то невидимый втягивал теплый ветер в этот «рог», и он, постанывая, уходил к холодным вершинам. Этому кому-то не удавалось только втянуть вместе с ветерком и лунный свет, пропитавший собой все вокруг. Этот свет испуганно разлился лишь в начале пади, на полянке, освещая своим призрачным, холодным сиянием забытый домик лесника, кладбище и речку, которая несла свои лунные воды в лунные воды Байкала.

Впереди, навстречу мне, замаячил темный силуэт.

Встречаться ни с кем не хотелось, но встреча была неизбежна. Деревенская дорожка – не Невский проспект. На ней не разминешься. Я с надеждой подумал: «Может, это кто из приблудившихся туристов? Они летом по всему Байкалу». Но горб-рюкзак не обозначался.

Через несколько шагов я понял, что это Галя. Мы поравнялись.

– Ты туда? – спросила она меня пресно, указав головой через плечо на кладбище.

– Да нет. Просто решил пройтись. Обкормила ты нас, – беззаботно начал я.

Ночь была светлая настолько, что на Галиных щеках я разглядел следы недавно высохших слез.

– А ты, что это бродишь по ночам одна? – беззаботного тона уже не было, не получалось.

– Ходила с Сережей поговорить. О друзьях рассказать. Ему же интересно про всех вас узнать… Кто животом обзавелся, а кто семьей. (Она пыталась шутить, но это ей тоже не удавалось.) Пойдем на берег, если тебе все равно, где гулять… Посидим. Помолчим. Потолкуем… Домой идти что-то не хочется.

Мы подошли к берегу. Уселись на прогретом за день песке. Луна с упорством алхимика по-прежнему переплавляла байкальскую воду в золотое серебро, а Байкал тем временем спал безмятежно, подернутый панцирем лунным, и был равнодушен, казалось, ко всем и всему.

Звезды примагничивали к себе взгляд. Мы разлеглись на песке: я, положив голову на ладони, а Галя подстелила себе мою куртку. За все это время мы сказали друг другу лишь несколько ничего не значащих фраз.

Но какой-то разряд постоянно искрил между нами.

Я не помню как, сначала наши руки коснулись друг друга, а потом губы оказались настолько близки, что поцелуй уже был неизбежен.

Потом как вдогонку еще один и еще…

Ее губы пахли вином и были податливыми, упругими и ненасытными.

Ее – не знаю когда, не знаю как – оголившиеся плечи, шея, грудь словно подсвечивались изнутри, излучая или, наоборот, впитывая в себя лунный свет. Какой-то безумный азарт и спешка владели нами. Если не расстегивалась какая-то пуговица, Галя спеша помогала мне справиться с ней. Мы как будто летели в пропасть и спешили успеть что-то сделать перед тем, как на дне ее нас расплющат камни. Мне казалось, что тем, что мы делаем сейчас, мы бросаем вызов этой костлявой дуре, которая в каких-нибудь двадцати шагах от нас пересчитывает бугорки своих владений. Стережет подданных своих – придавленных этими бугорками.