Книга Солнцедар, страница 23 – Олег Дриманович

— Чёй-то он говорит такое, штабной?

— Враньё, зачем мне это надо-то? — буркнул Никита и сам поверил себе со скрипом.

— Зачем? А кто ещё, кроме него, знал, если так-то?! Нас тут — раз, два и обчёлся! — втолковывал Позгалёву Алик.

— Хилый аргумент, Мурз. Да уж чёрт его знает, с кем мы тут только не керосинили. Кто угодно мог. Рентгенолог хоть. При нём ты раз двадцать подшофе брал дембельские аккорды — рапортану, мол, и заживу. Было?

— И что? Тоже мне секрет — рапортану! Откуда Лебедь про пункты и подпункты в курсе? Это ж наш разговор, тогда, на троих. Слово в слово. Тоже я разболтал Майкову? Ничего, кроме «рапортану», и не было. Или он рентгеном меня просветил? Да иди ты.

— Тут и без «разболтал» несложно сообразить. И потом, Мурз, ты под синьку иной раз свиристишь — себя не помнишь, чё уж говорить.

Алик, ссутулившись на краю койки, желчно уставился в пол — надувшийся, незаслуженно обиженный мальчишка:

— Ага, вот, значит, кто у вас крайний.

— Крайний? Где тут кто крайний? — Позгалёв зашастал глазами по углам комнаты. Откинув свисающую простыню, сулся было под койку:

— Что-то не вижу… Крайних мы, в отличие от кое-кого, не назначали. Ты о ком вообще?

— Ладно, — остывший Мурзянов глянул на Никиту смазанно, избегая зацепиться взглядом. Отходчиво гаркнул:

— А на кого ещё было думать? Я его два дня знаю. И лепить мне, — гневно скосился на Позгалёва, — не надо! Взяли моду, что тогда, что сейчас. Типа склероз у Мурза. С памятью порядок! Сколько б ни залил!

— Вот долдон, — отмахнулся Ян, — тебя кто винит?

С минуту молчали. Никита, ошарашенный, безуспешно давил не свою вину и въевшуюся с ней на пару злость к Алику. И если последняя при виде мальчишески недотёпистого лица мичмана улетучивалась с шустростью пара, вина иссякать не спешила, сочась медленными каплями.

— Ладно. Всё. Чё теперь дебаты разводить, узнал и узнал, — подытожил Ян, — надо думать, чё дальше.

— Нет, и главное ж — один в один наш разговор! — не унимался Алик. Правда, теперь уже не рыская подозрительно взглядом в Никитину сторону.

Как-то быстро он сдулся, поглядывал тот на Алика, видать, точно — сам ляпнул кому, а теперь стрелки переводит.

В ответ на мурзяновский пыл Ян лишь рассеянно икнул:

— Короче, скажи ещё, слушает нас. Чего гадать, как хрычёвки…

— А что, вполне клещ способен. Не удивлюсь.

Мичман подхватился, взведённый; замаячил туда-сюда меж коек с новой идеей. Сел на подоконник.

— Точно. Ведь запросто ж мог. Похоже ж на падлятника. Вкрутил где-нибудь, и пишет нас. Ещё после такого репу чешем — торчать тут крысами или как? Да морду набить — и все дела! Эй, мне насрать на твои ультиматумы, — адресовался Мурзянов через воображаемых жучков к коменданту, — ты вообще кто есть, чтоб я, мичман Северного флота, как подвальная крыса, ныкался?!

— Мурз, тут стоит раскинуть хорошенько, прежде чем…

— Чего раскидывать-то?

— Если Еранцев и вправду замначальника управления кадров — дело серьёзно. Десять лет твоих, которые год за два — коту под хвост: ни пенсии, ни хаты.

Отвергнув довод Яна, мичман слетел с подоконника, прянул к входной двери. Начал ощупывать-простукивать розетки да выключатели.

— Вот сюда мог… — выдал авторитетно, — вскрывать надо, смотреть.

Бросил это дело, подскочил к столу.

— Или сюда, — шуршанул рукой по исподу столешницы. — Падлятник, под домашний арест решил… Я утираться не собираюсь. Я тебя выведу, гнида.

Теперь Никита не сомневался — Мурза за шиворот влекла показная бравада, а версия с жучками — чтоб оправдаться за свой длинный язык и пустые подозрения в его адрес. Растревожив рыжих муравьев, Мурзянов сорвал с места холодильник, глянул под плафоны ночников, перевернул стулья, загнул углы ковра.

— Я те послушаю, слухачок!

— Брось шизнёй маяться, — хмыкал утомленный Аликовыми перемещениями Ян, — тоже мне, птицы, слушать нас.

А тот, прыгнув на табурет, в руке — нож, тащил с гвоздя радиоточку.

— Уймись, сказал! — Ян встал, выдрал у Мурзянова радио, бросил неугомонного, как котёнка, на койку. Шлёпнувшись, мичман застыл с выражением возмущённого, готового раскиснуть, ребёнка.

— А может, ты и протёк?! По трезвой свиристишь, не хуже моего по пьяни!

— Может, и протёк, — не стал оспаривать Ян. Посадил репродуктор обратно, — ещё я буду на курорте, как параноик, озираться, — повернул ручку громкости:

— …грамме лучшие песни советских и зарубежных композиторов: Юрий Антонов, Тото Кутуньо, Пупо. Начало танцевального вечера в двадцать два часа.

— Короче, потрошитель радиоточек, — каптри грозно высился над мичманом, придавив того надёжно своей тенью, — бунт гниде Лебедеву? Я правильно понял?

— И не сомневайся!

— Ну а ты, Никита? — стоя против света, Позгалёв смотрел на него вычерненной половиной лица, — морской центурион из казарм Тарентума.

Где-то чуть выше «Звезды», в серпантинных петлях, стрельнула автомобильная шина. Упавший с веток клекочущий птичий грай крапчатым шквалом сомкнул занавески. Молот отцовского баса принялся мерно садить в ухо: размазня, тряпка, не оправдал!

Под домашним арестом шансы видеться с Дашей малы — это одна печаль. Другая — есть ли у меня выбор? По всему, арифметика простая: куда моя одна треть против их двух атомно-дизельных третей?

— Ну… а что я, что я… я с вами.

— Тогда полируйте боты — через час ужин, потом танцы.

Решение было принято, и Алик резво, как по щелчку, скис. К розеткам, выключателям и прочим местам возможного гнездования жучков оравнодушел. В сторону радиоточки не глядел вовсе. Лишь тучная муха на молочно-голубой глади далёкого потолка привечала его потерянный взгляд.

Уныньем Никита не сильно отстал от торпедиста. Парад-саботаж представлялся в красках — началом их конца. Солнечный образ Даши, затенённый вновь проснувшимися страхами, и тот потускнел. Теперь отца ждут гарантированные неприятности, а меня — «радушный» приём дома. Какой же дурак!

Короче, к ботам, как ошпаренные, мичмана не кинулись. И даже обязательными по случаю приёма пищи брюками пренебрегли, оставшись — с перепугу за свое решение — в мятых трениках. Зато Позгалёв, час напролет самозабвенно распевая, насвистывая в унисон журчащему крану, полируя зубы пастой «Хвойная» фабрики «Свобода», воркуя электробритвой «Бердск-9», хлестаясь лосьоном «Огуречный», тщательно надраивался. Затем пошёл в бытовку «гладануться». Вернувшись, всё рассматривал себя придирчиво в зеркало, не замечая соседских упаднических физиономий. Даже ступив на алую ширь коридорной дорожки, продолжал одёргивать редкие складки, морщившие мишек на его козырной рубахе «Олимпиада-80», и центровать малахитовые запонки. И тут только вспомнил, что не один: их, вообще-то, трое.