Книга Солнцедар, страница 52 – Олег Дриманович

Отполз.

Ян колотился, что-то неразборчиво кричал, потом затих.

— А если воздуха не хватит?! — Никиту обуял ужас, — задохнется же до утра!

— Не задохнется. Щас…

Алик подскочил к пульту, включил какой-то рубильник — не работает. Выключил. Кинулся по проводам к розеткам. Воткнул. Вернулся к пульту. И вновь крутанул тумблер; принялся нажимать кнопки. Барокамера загудела.

— От-так… От-так. Теперь милое дело. Теперь мозги прочистятся. Отдыхай, Позгаль.

Заснуть не мог, все прислушивался к гудящей бочке. Какой-то царапающий звук… нет, ветка скребётся в окно. Гул нарастал, давил на мозги. Комната превратилась в старую списанную дребезжащую субмарину, утаскивающую их в вязкую, ржавую болотную топь. Никита выныривал из жижи, приподнимался на локтях, силясь увидеть Яна сквозь иллюминатор. Чёрный зрачок был непроницаем и тих.

Заснул только под утро — короткий тревожный муторный сон-промельк.

Открыл глаза — светло. Лампочки на пульте потускнели. За ночь уши привыкли к мерному гулу, и сейчас, казалось, камера нагнетает подвижную вибрирующую тишину. Чувствовал — Алик рядом тоже не спит: затаился, уткнувшись в стену. Так и лежали в притворной дрёме, надеясь «проспать» приход Лебедева. Оба понявшие — самим открыть крышку будет слабо. Лежали-ждали, пока не щелкнул входной замок.

Блевантин

— Поднимаемся, встаём, конец реабилитации! Спасибо, что посетили наш санаторий. Не дай-то бог вас снова здесь увидеть! Где Позгалёв?! Так, клоуны, где, спрашиваю, Позгалёв?!

Расставив ноги — позади двое в хаки — Лебедев ошалело глядел на них сверху.

Алик почесал затылок.

— Там, — робко показал на барокамеру.

Комендант глуховато повёл головой, словно не расслышал.

— Не понял… там, в смысле — внутри?

— Так точно.

Лебедев подошел, сунулся в иллюминатор. Обалдело оглядел комнату, заметил включенный пульт, сорванную решётку, цементное крошево на полу. Опять — на них, будто пытаясь понять, что здесь произошло.

— Мурзянов, на флоте все дефективные или вы одни такие?

Приблизился к выкорчеванной решетке, коснулся железа. Раздавил ботинком кусок цемента. Пнул тюбик «Хвойной». Сунул палец в рваную выбоину на стене. Достал обратно, пролив на пол сухую серую струйку. Обдул палец. И тут рассмеялся истеричным смехом, схватившись за лоб.

— Вы что… ха-ха-ха!.. Вы что, задраили этого малахольного?! Чтоб не сбежал?! Мурзянов, кто- решётку сорвал? Кто, б***дь, включил кислород? Он что, всю ночь? Вот так, всю ночь?! Да вы настоящие придурки… Да вы орлы! — до такого додуматься! Даже я б вряд ли… Даже я б!

Вырубил пульт, гаркнул сапогам:

— Достать, живо!

Яна извлекли под руки. Лысая голова непослушно моталась с плеча на плечо. От кислорода — похмельно-опухший, глаза совсем чукотские, по щекам — мелкая судорога, сырая рвота на подбородке. Стоял вялый, поддерживаемый под мышки двумя воинами в хаки. Рыхлая глыба на хилых, тряпичных ногах. Фальшивый центурион. Сделал шаг, начал крениться. Подхватили, встряхнули.

— Позгалёв, слышите меня? — Лебедев застыл напротив, брезгливо щурясь не то от запаха, не то от капитанского вида. — Идти можете, Позгалёв?

Ян молчал, заторможенно глядя на коменданта.

— Отпустите-ка, посмотрим.

Отпустили. Ян качнулся, ступил, повалился. Блеванул на змеящиеся по линолеуму провода. Подошел Алик. За ним Никита. Вся барокамера уделана. Остро повеяло рвотой. Лебедев, прикрывая нос, прохаживался возле поверженного каптри:

— Не смертельно. Жить будет. Гипероксия. Сидорчук, скажи там, чтоб машину. Повезём в госпиталь. Никак не хочет Позгалёв с курорта — понравилось!

Взгляд Яна как будто ожил. Каптри посмотрел на Никиту отёчными мглистыми глазами, слабо улыбнулся.

— Вот такой блевантин. Не, пусть с душком, но лучше — воздушком. Что, толмач, кроме цветной плёнки и дизайнера, ничего не нужно?

— Ну вот, бред пошёл — классический признак кислородного отравления, — авторитетно оттопырил губу Лебедев. — Как же вы мне осточертели, идиоты! Чего стоим, глазами — луп-луп?! На выход! Самолет через полтора часа!

Горизонт

— Всё путем. Слышишь, всё путём, говорю. Правильно мы с тобой… Наворотил бы дурень. Так что всё путем. Даже не бери в голову…

Духота, потная середина смерти. На стене у табло с расписанием рейсов — мерцающий «Горизонт». Сидели на подоконнике в переполненном зале отправления. Алик говорил, в чём-то Никиту убеждая; выглядело — убеждает, успокаивает сам себя.

Рейс задерживали.

— Как грится, лучше гипс и кроватка, чем крест и оградка. Так что всё… Ты куда?

— На воздух.

Было тошно. Выбрался, тошнота не ушла — от себя было ещё тошнотней. Бродил, пустой, меж навьюченных людей: чемоданы, сумки, панамы, кепи, вой турбин, копчёная беготня… Разлетаются, отдохнули, заправились солнцем, целебным морским йодом, впечатлениями, свежими силами, готовы к первому сентября, к ГКЧП. Я тоже готов.

«Журавушка». Никита забился в угол. Из марева, дрожащего над асфальтом, выплыли знакомые лица — санаторские мужики. Разместились, обтёрлись платками, заказали.

«Тоже задерживают, тоже телеграмма», — услышал Никита.

Пришёл Алик.

— Кончай страдать. Давай, что ли, на ход крыла. Давай, давай, смотрю, совсем скис. Гля, какая у меня заначка.

Достал из сумки бутылку «Солнцедара», грохнул на стол.

За их спинами вдруг — галдёж, оживление. Толпа на площади, секунду назад разрозненно колобродившая, валит внутрь аэропорта, слитно, едино, как рой в улей, как металлические опилки, затягиваемые магнитом. Крики, смех, ругань, возгласы.

— Чего сидим! — пёстрым вихрем в рубахе-гавайке проносится взбудораженный пьяненький парень с бутылкой пива, — там такое по ящику! ГКЧП сдохло! Все в Матросской Тишине! Кино и немцы!

— Да пьянь. Или сходим, глянем, а, Никит?

— Сходи, я не хочу.

— Ну, точно — дрова, вон, растянулся.

С гиканьями подлетают еще двое. Вваливаются в кафе, прут на стойку.

— Водовки! Два по двести! И пива литруху! Мужики, ГКЧП — медным тазом! У Пуго дырка в башке!

— Да что они, сдурели? — Алик оглаживает, щиплет усики, крутит головой, зорко щурится, — гляди-ка, вроде точно… бурлит народ. Может, все-таки сходим?

— Я не пойду.

— Гля, сейчас двери вынесут! Вправду, что ли, медным тазом? Эх, говорил же дураку: сиди, не рыпайся, кто надо разберётся. Народу если дать — народ обратно уже ни за ка-кие ков-риж-ки. Та-ак, где там наш бормот?

Народ ликовал, пил на брудершафт, звенели стаканы, плескалась горькая, небо взрывали турбины, капали слёзы. Меж столиков ходил тот самый сумасшедший дед-скарабей в осеннем плаще; горя глазами, что-то истово бубнил себе под нос. Небо на мгновенье смолкло, гам соотечественников потонул в едином глотке, и Растёбин, кажется, расслышал: