Книга Анна Петровна. Привенчанная цесаревна, страница 17 – Нина Молева

* * *

Царевна Наталья Алексеевна

и Настасья Фёдоровна Ромодановская

— Слыхала ли, Настасьюшка, нет больше нашей царицы. Увезли Авдотью Фёдоровну. Ни с кем, даже с сыном родным проститься не дали.

— Государыня-сестрица, неужто правда? Неужто решился государь?

— Другое скажи: не позабыл среди казней-то всех лютых. Не забыл!

— Да так оно незаметней пройдёт, государыня-сестрица. Как ни толкуй, кому сегодня до царицы дело, когда кругом покойники одни. Голов-то, голов сколько рубят, ровно капусту перед Покровом, сказать страшно. Господи, прости и помилуй нас, грешных. До каких времён страшных дожили. Когда же увезли-то?

— Вчерась, на зачатие честного славного пророка Предтечи и Крестителя.

— Как же на такой день можно? Святые Захарий и Елизавета от бесплодия разрешены были, а тут плодовитую жену...

— Замолчи, замолчи, сестрица! Не нам судить. Тебе супруга своего пуще собственного глаза беречь надо. Он-то что о царице говорил?

— Немки он, государыня сестрица, не любит, ой, не любит. Твердит, мол, наступит час, во всём государя обманет да до беды доведёт.

— Уж не ей ли, Господи, прости, государь место ослобонил?

— Да ты что, Настасьюшка! Блудливой-то девке!

— Больно государь к ней сердцем прилепился. Откуда ни возвернётся, к ней первой мчится. У меня спросил, что народ о ней толкует.

— А ты что, сестрица-государыня?

— Я что! Слыхом не слыхивала никаких разговоров. Да и кто бы это осмелился о царском доме сплётки всякие распускать.

— Поверил государь-то?

— Поверил не поверил, да я в стороне осталась. Не задалась царице жизнь, ничего не скажешь. Только вот что я тебе скажу, Настасьюшка, не первый день дело-то это задумалось.

— Ещё бы не первый! Фёдор Юрьевич, сама слыхала, говорил, что государь дядюшке своему, Льву Кирилловичу Нарышкину, из Лондона отписывал — уговорил бы Авдотью Фёдоровну постричься.

— Ой, страх какой! Неужто Лев Кириллович за дело такое взялся?

— Про то не знаю. А просьба государева была. Может, и не захотел Лев Кириллович. А, может, царица ему отказала. Вон наперёд послал архимандриту суздальского Покровского монастыря предписание царицу постричь. А он, сказывают, ответил, что помимо воли царицыной ничего делать не станет.

— И Авдотьи Фёдоровны не примет? Куда ж её тогда повезли?

— Нет, на житьё примет со всеми почестями царскими, а на постриг насильственный нипочём не согласный.

— Даже если патриарх прикажет?

— А нешто патриарх так распоряжался? Владыка в стороне оставаться хочет. И нашим, и вашим угодным быть. Гляди, как после первых же казней хворать тяжело начал. Переживать переживает, а государю слова поперёк не скажет. Сказывают, с постели сволочётся, у образов упадёт и застынет. В слезах весь молитвы творит. Да стрельцам-то от того не легше.

— Уж не знаю, что думать. Как же это молитва владыки до Господнего престола не доходит.

— Государю сколько раз доносили: расхворался владыка, в чём душа держится. Сказал: всех, кого надобно, казнит, тогда и святейшего наведать приедет.

— Не заступился Алексей Петрович за матушку, не заступился.

— Да ты что? Малец такой! Шесть годков исполнилось — что он может!

— А то и может. Вспомни, сказывали, как Фёдор Алексеевич, государь покойный, царицу-родительницу Наталью Кирилловну хотел из Кремля отправить? Подучили тогда Петра Алексеевича — ему и вовсе пяти лет не было — в ножки государю царствующему упасть, согласие на жизнь в теремах вымолить.

— Когда это было!

— Всегда так бывало. А Иван Васильевич Грозный как по смерти своей матушки великой княгини Елены Васильевны за любимца её боярина Овчину-Телепнева да сестру его, няньку свою Аграфену Челяднину, бояр просил?

* * *

Пётр I, Фёдор Юрьевич Ромодановский

Где и найти государя в свободную минуту, как не в токарне. В Преображенском малом дворце, кажется, покоя важнее неё нету. Государь в полотняной рубахе. На груди полы разошлись. Передник кожаный до земли. Рукава засучены, руки в жилах взбухших. Со лба пот ручьями. А зябко в токарне, куда как зябко. Дверь в сенцы отвором стоит. Сквозняком каждого прохватывает.

— Будь здоров, князь Фёдор Юрьевич, будь здоров Князь-Кесарь. Пришёл о Всешутейшем соборе узнать? Пожалуй, на этой неделе по времени не выйдет. Зато следующую прямо с него и начнём!

— О другом я, государь. Вести из Суздаля.

— Об Авдотье, что ли? Что решили, наконец? Будет ли конец волынке этой? На кого ни доведись, терпенье лопнет.

— Постригли царицу, государь.

— Постригли! Вот и ладно. Не забыть бы в обитель дачу вложить, чтоб на нищету свою жаловаться перестали.

— Кричала Авдотья Фёдоровна очень, государь. В беспамятство два раза впадала. Лекаря прямо в храме держали.

— Так не померла же. Жива-здорова. Такую, Князь-Кесарь, через коленку не перешибёшь. А беспамятство её — от досады, ни от чего иного. Вот точить рамку кончу и на Кокуй с вестью радостной к Анне Ивановне. Попируем, как Бог свят, попируем.

— Государь, а что с царевичем станет?

— А что с Алёшкой стать может? Заниматься им, покуда суд да дело, сестрица-царевна Наталья Алексеевна согласилась. За штатом царевичевым присматривать. Вон там сколько народу набежало.

— Родные все, государь.

— Это ты о том, что Нарышкины? Нешто думаешь, я больно им верю? Слава одна, что родственнички, а на деле ещё посмотреть надо. Значит, кто там у нас? Учителем пока оставили Вяземского Никифора. Не больно-то он мне по душе, но до лучшего пусть мальцом занимается. Привык к нему. Воспитателями Нарышкины — Алексей и Василий. Округ Нарышкины — Василий и Михаил Григорьевичи, Алексей и Иван Ивановичи, да Вяземских пятеро с Никифором — Сергей, Лев, Пётр и Андрей.

— Ещё духовник, государь.

— Ах, этот! Поп Верхо-Спасского собора кремлёвского Яков Игнатьев. Ну, и понятно, всё воспитанием заведует пока тоже поп Леонтий Меншиков. Как перебрались к царевне Наталье Алексеевне в Преображенский дворец, всех, что ни день, как на ладошке вижу. Менять, менять их надо, Фёдор Юрьевич. При Авдотье беспокойства много было. Чуть что вопить начинает, в ноги кидаться: того не тронь, этого не замай. Теперь другое дело. Со всеми разберусь, дай срок.

— Что ж, государь, царевича по малолетству его, конечно, жаль, но твоя правда — не помощники, воспитатели-то эти, они тебе. Не говорил я тебе, государь, а вроде бы знать тебе следует.