Онлайн книга «Енисей, отпусти!»
|
– Да ладно, – застеснялся Слава, – ты уж сам. Володя было взялся за маску, но она показалась ему неудобной, и он сделал поползновение подварить на ощупь, прикрыл ладошкой трещину. На что Слава настойчиво протянул маску и сказал: – Владимир Ильич, ну что вы, не следует пренебрегать… техникой безопасности. Володя варил грубовато, но надежно и не стесняясь Славы, и даже оказывалось, что спорая его хватка здесь жизненно уместней, и Слава это принимал как большее достоинство. Мотя, отвернувшись, словно обидевшись, прижимал прут арматурины, которым усилили трубу. Потом ждали, когда остынет металл. Держали водилину, пока Мотя пятился, подцепили телегу, и вдруг Володя со словами: «видал, че!» вытащил из покрышки саморез. И в этом «видал че!» было столько очарованности жизнью, что распространялась она и на эту самую жизнь, и на собственный дар, который Володя считал лишь принадлежностью обстановки. – Ехали и за Лесосибирском… Магазин, короче… – продолжал Слава сварочную тему. – Там сварочники вообще все есть. – Обожди, это где? – Ну где шиномонтажка… Где автовокзал, там еще справа стройматериалы. Я знал это место и вставил слово: – А слева еще «Казачья харчевня». – Да-да. Женя покачал головой и засмеялся дробно и редко: – Казачья харчевня… – А че? – Да че, эти казаки… Какие казаки? Че их сейчас так поднимают, я не понимаю. Еще вырядятся, ордена нацепят. Они их из какого сундука взяли-то? – Ну они же русские люди, – не выдержал я, – вы историю казачества посмотрите… Они же границы наши охраняли. – Да ково они охраняли, пили да воровали… Да ну, я грю, – не обращая внимания продолжал Евгений, – какие они русские… – и протянул отстраненно: – Во-о-от, начинают поднимать… – Женя, послушай, – возразил Слава, – а как же Семен Дежнев, Ермак? Они же казаки были. – Дежнев… – проговорил Женя на перепутье. – Дежнев вообще в Енисейске жил. А Похабов? В Иркутске даже памятник стоит! – обрадованно подхватил я. – Не, ну это на-а-аши казаки, сибирские, – вдруг важно и по-хозяйски протянул Женя, – а я про тех, которые в Сече… Я читал. «Тарас Бульба». Кино-то щас идет. – Вот, вишь, ты какой! Вывернулся! – вскрикнул Володя. – Как соболь из кулемки! Все засмеялись. – Так. Ну… – все с той же основательностью сказал Женя, – я так понимаю, мы в Сухую едем? – Ну да, – сказал Володя, а я похолодел. Сухая Сургутиха – это речушка неподалеку, которую все называют просто Сухая, и к ней дорога по берегу совсем в другую сторону. – Как в Сухую? – Так. У нас кончилось… Все засмеялись: Женя имел в виду, что едем на берег «всухую» и что надо к нему заехать за отличнейшим самогоном. – Расслабься, дружище, – положил мне руку на колено Слава, – здесь время по-другому идет. Это в городе – запланировал и делаешь. А здесь – жизнь сама выведет. Че у тебя там, дети малые? Собаки? – Ни хрена не скажет, «поехал лодку вывезти», – хохотнул Женя. Помолчав, добавил: – Не знаю. Все равно, зря их так подымают… – Ну как зря? Это же все наше, – попытался я вступиться и за староверов, и за казачество. – Да какое наше? Наше – это вон… – Он показал рукой вокруг. – За что я ответить могу… Это наше… – Ну как? Это же части русского мира? – Русского мира? – повторил Женя, осматривая, ощупывая слово. Решая, заносить или нет. Видно было, что на это уйдет много времени, но если затащит – то оно там и врастет. – Конечно. Его собирать надо, а не расчленять. Не рознь искать. Созидание же, главное. – Ну, «созидание»… – с обидой сказал Женя, не теряя знания дела. – Созидание… Это кто может… Вон кто дома строит… Это созидание… А мы че? Мы какие созидатели? Я грю: мы охотники, мы семьи кормим. – Да не… – Я совсем смутился. – Как раз вы… как раз такие, как вы, самим своим существованием… уже… уже… созидаете… Машина остановилась, и Женя выскочил за самогоном. Мотя вдруг сказал почти с гордостью, будто выгораживая меня: – Вот. На озеро хочет пойти! – Собака есть у тебя? – спросил Володя и, услышав ответ, сокрушенно покачал головой: – Плохо. Собаку обязательно надо. – И выпалил специальным голосом, видимо, свою прибаутку: – У меня осенью: собаки залаяли – и я уже тут! Все засмеялись. Дождавшись Женю, двинули на берег и там встретили Нефеда. Он только подъехал и возился у уазика, стоявшего с открытым багажником. Плотный, белесый, лицо будто подкачали и его стянуло этой тугостью, особенно от щек к ушам. Сын очень похожий – такое же тугое лицо, только свежее, с пушком, румянцем, с ощущением недозрелости… Как заготовка. А у отца откованное, подправленное складочками и морщинками. Нефед вытащил мешок и вывалил нельмушку: – Держите. Когда подъехали к месту, уже темнело. Кто-то летел на лодке в сумерки с сетью на носу. Мою лодку закинули прямо с мотором одним движением. Когда прихватывали веревкой, Володя сказал, глядя на мой мотор, задумчиво и так… исторически: – Да, походили мы на «вихрях». Потом долго ехали по берегу обратно и по поселку к моему дому. Сгрузив лодку, мужики по очереди пожали руку, а Женя слазил в «дэлику» и отдал мне мешок, завернутый трубой вокруг прохладного плотно-пружинистого рыбьего тела. Там пластовито лежала нельма, свежайше пахнущая огурцом. Дома я ее рассмотрел подробно. Голова, узко сходящая ко рту с лепесточками. Крупная очень, серебристая чешуя. Мутно-дымчатая спина. Несколько чешуинок упали и лежали рядом на полу из барочной плахи. По возвращении я попробовал расписать портреты мужиков, но быстро выдохся. А начал так: Володя. Такой стихийный, чуткий на фальшинку, чующий созидательную правоту всего трудового, идущего от земли и от сильного человеческого естества. Его возмущает все современно-пластиковое, капризный вид актрисы в рекламе, все нерусское, нетрудовое. Для него это все одно, хотя он совершенно не разбирается ни в течениях мыслей, ни в направлениях искусств. Ощущает фальшь, примитивность, которой веет от иностранных фильмов, и огорчается, когда у нас ее обезьянят. Конечно, самолюбивый, все делает, как на выставку, но это же и не позволяет пройти мимо чего-то стоящего. Как это все вдруг не мое? Он гибче остальных, и этой гибкостью вроде бы дальше от крестьянского склада, чем Женя и тем более Мотя. Женя, на вид вроде бы сепаратист и единоличник, но любит ясность и как ответственный человек верит только в то, что по силам. Мотя самый крестьянский, простой и самый стихийно-патриотичный. |