Книга Истина, страница 26 – Эдуард Хруцкий

Вечер был теплый, яркий. У дома сидели мужики, стучали в домино.

— Я из милиции, — сказал Борис.

— Давно, давно ждем. Куда вы смотрите только, — попер на него здоровенный мужчина в майке, мышцы у него были как у циркового борца.

Услышав слово «милиция», несколько человек встали с лавочки и скрылись в подъезде, потом вернулись в пиджаках, увешанных фронтовыми наградами.

Борис с недоумением смотрел на этих людей. Судя по наградам, они на войне за чужие спины не прятались. Так что же напугало их сегодня? Неужели этот худой вертлявый семнадцатилетний пацан?

— Когда это кончится? — спросил один из них Бориса. — Куда смотрит милиция?

— А вы разве ничего сделать с ним не можете? — наивно спросил Прохоров, вызвав этим целую бурю негодования. Ему предложили занять их места на производстве и в учреждениях, обещали жаловаться, напечатать фельетон в газете.

— Ну вот вы, — упрямо обратился Прохоров к тому, кто был в майке, — вы же его одним пальцем…

— Вам легко говорить, а у него кодла с ножичками… Потом, конечно, было все: и жалобы на него в райотдел, и статья Бурмина «Кого испугались?», направленная все-таки больше против гражданской инертности, потом Чарский сел.

И вот опять эта история всплыла.

В отделении все было по-старому, словно не прошло таких длинных восьми лет, и, как всегда, несмотря на субботу, почти все были на месте.

Бориса встретили радостно. Как-никак столько лет проработали вместе.

А в работе этой всякое бывало.

— Чарский? А зачем он тебе? — спросил заместитель по оперативной части. — Неужели влип куда-то?

— Да нет, связи старые отработать надо.

— Это другое дело, а то парень вернулся, работает, семью завел. Вроде встал на ноги.

Ребята быстро организовали Борису патрульный мотоцикл.

Вот и дом Чарского. Отсюда и забирал его Прохоров. Теперь он снова поднимался по знакомой лестнице на третий этаж. Вот и дверь. Только теперь она аккуратно обита кожзаменителем.

Борис даже позвонить не успел, как распахнулась дверь, и из квартиры выехала сверкающая, словно самолет, детская коляска.

Борис посторонился и увидел Чарского. Тот взглянул на него, прищурился, узнавая, и спросил неприязненно:

— Вы, случайно, дверью не ошиблись?

— Нет, я к вам, Виктор.

— Хорошо. Лена! — крикнул Чарский в глубь квартиры. — Возьми Наташку, ко мне пришли.

Чарский вывез коляску на лестничную площадку, повернулся молча и пошел. Прохоров последовал за ним. Они вошли в крохотную кухню, и Борис плотно закрыл дверь.

— Ну? — Чарский закурил.

Борис расстегнул папку, положил на стол письмо.

— Твое?

— Мое.

— А ты знаешь, что Бурмин убит три дня назад?

— Вы думаете, это я?

— Во всяком случае, нам необходимо убедиться, что это не ты.

— Хорошо. — Чарский шагнул к дверям.

— Куда? — Прохоров преградил ему дорогу.

— Доказывать.

— Пошли вместе.

Они прошли крохотный, заставленный шкафами коридор, вошли в комнату.

Чарский подошел к буфету, открыл ящик.

Прохоров в кармане щелкнул предохранителем пистолета. Мало ли что, а вдруг этот «намбу» в ящике буфета.

Но Чарский достал не пистолет, а письма и положил их на стол.

Борис снова поднял предохранитель, выпустил рукоятку, вытер о подкладку кармана вспотевшую ладонь.

— Что это?

— Письма Бурмина. Он мне на мою глупость ответил. У нас переписка завязалась. Он к Лене, к моей жене, ездил. Говорил, чтобы ждала. Я ему всем обязан. Вы, конечно, пошутили насчет убийства?

— Я же не из передачи «Вокруг смеха».

— Это точно. Передачи после вас носят.

Борис взял письма, начал читать. От письма к письму чувствовалось, как возникает нить доверия и доброты между этими совершенно разными людьми. Бурмин в своих письмах не декларировал, не изрекал избитых и потому надоевших всем истин. Он писал о месте человека в жизни, о великом счастье, которое оно дает. Ни тени назидательности не было на этих страницах. Писал подлинный друг, горько и умно переживающий чужое несчастье.

Борис никогда не видел таких писем. Он только читал нечто похожее в книгах. И читая, не верил, что люди могут так писать друг другу, считая опубликование письма неким литературным приемом. И вот он воочию столкнулся с этими письмами.

— Он мне и книги дарил, — тихо сказал Чарский.

— Ты когда видел Бурмина в последний раз?

— Дней двадцать назад. Он ко мне приезжал, просил, чтобы я ему крепления для книжных полок сделал.

— Сделал?

Чарский вынул из того же буфета горсть никелированных пластиночек. Прохоров взял их в руки, покрутил. С душой было сделано, здорово. И вдруг мысль, словно искорка, зародилась в глубине мозга. Глушитель.

Самодельный глушитель. А вдруг… Но Борис вспомнил письма Бурмина и не дал этой искорке разгореться.

Он посмотрел на Чарского. Тот сидел, и слезы медленно ползли у него по щекам. Молча плакал Чарский, по-мужски.

Наумов, как и всякий человек, похорон не любил. После этой печальной обязанности у него несколько дней бывало плохое настроение. И сегодня на кладбище ему передалась боль и скорбь людей, пришедших проводить Бурмина в последний путь.

Он знал только Новикова, Горелова и Елену Георгиевну, но кое-кого из людей он видел по телевизору, в кино, на газетных портретах.

Когда он подъехал к воротам кладбища, там стояли «жигули». Дверь открылась, и вылезла Алла в черном платье, напоминающем крылья летучей мыши. Олег увидел, как к ней подошел Горелов. Сказал что-то короткое и злое. Алла села обратно в машину, грохнула дверью, и «жигули» умчались.

В книгах и фильмах были сцены, когда сыщики приходили на кладбище, интуитивно догадываясь, что здесь может появиться убийца. Но детективы и жизнь — вещи разные. Наумов слушал последние слова, видел слезы на лицах и больше всего боялся, что все эти прекрасные люди узнают о том, что именно он ищет и пока не может найти убийцу.

Среди прощающихся были трое. Они стояли немного отдельно от всех. Чуть в стороне. Но стояли как солдаты на плацу. Это был строй, пусть из трех человек, но все равно строй. Они были не похожи друг на друга, но что-то общее роднило их.

— Кто это? — спросил Олег у Новикова.

— Герои последней повести.

— О разведчиках?

— Да.

Когда был опущен гроб и оркестр, доиграв траурный марш, собирал инструменты, к Наумову подошел Горелов: