Книга Осень в Сокольниках, страница 118 – Эдуард Хруцкий

Их связали, заклеили рты и тоже отволокли в кладовку.

Двери ее Серый запер сам, а ключ выбросил в окно.

Залаял, захрипел на улице кобель. И вдруг взвизгнул и затих.

Вспыхнул автоген. Голубое пламя резануло по двери.

Через несколько минут рафик и две «Волги» неслись в сторону Ташкента.

Сергей Третьяков вышел из машины на улице Москвина. Он не стал заезжать во двор, оставил машину напротив кафе.

По утреннему времени улица была тиха и пустынна. Только с Петровки и Пушкинской доносился автомобильный скрежет.

Сергей постоял немного, глядя, как солнце обновило старые, когда-то элегантные дома. В Театре Корша, ныне «женском» МХАТе, так и не кончили ремонт, но все равно здание это красного кирпича украшало улицу.

Вот он и в Москве. В центре. Здесь каждую улицу он исходил, оттопал по ней.

Сергей усмехнулся, закурил и пошел в «контору».

Во дворе стоял «мерседес» Лузгина, шофер читал «Советскую Россию».

Сергей вошел в подъезд, поднялся по лестнице, набрал код на двери.

Навстречу ему поднялся милиционер, поднес руку к козырьку:

— С приездом.

— Спасибо. — Сергей пожал руку постовому и прошел к своему кабинету.

Достал ключ, открыл дверь.

В кабинете было душно. Видимо, окна не открывались все эти тридцать дней.

Третьяков распахнул окно и сел за стол.

Взял папку для бумаг. Она была пуста.

Он нажал кнопку селектора:

— Вера, для меня что-нибудь есть?

Селектор молчал.

— Вы меня слышите, Вера?

— Слышу, — придушенно сказала секретарша.

— Тогда несите бумаги.

— Хорошо.

Третьяков открыл ящик стола. Он был пуст.

Тогда он подошел к сейфу, вставил ключ, распахнул металлическую дверцу.

На полке лежали три пачки денег, коробка с часами. Стояли две бутылки французского коньяка. В общем, все, что не относилось к работе.

Ни одной бумажки, ни одного чистого бланка.

Дверь распахнулась, и в комнату вошел Лузгин.

— С приездом, тезка.

— Привет. А где мои бумаги?

— А они тебе больше не нужны. — Лузгин сел в кресло.

— Не понял.

— Решением правления ты уволен.

— Чья это инициатива?

— Моя.

— Твоя, — усмехнулся Третьяков, — с каких пор коммерческий директор увольняет вице-президента?

— Тебя долго не было, Сергей. — Лузгин достал сигарету, прикурил, затянулся, помолчал. — Теперь президент фирмы я.

— Ну тогда понятно.

— Ты можешь зайти в бухгалтерию и получить расчет. Правда, у тебя, наверное, есть медицинский…

— Я не буду кусочничать из-за нескольких сотен, Лузгин.

— Вот и ладушки.

— Нет, не ладушки. — Сергей подошел к Лузгину, наклонился к нему. — Ты знаешь, кого я встретил в Вене?

— Твои встречи, твои трудности.

— Гольдина.

Лузгин прищурился, усмехнулся:

— Ну и что?

— А то, что он сказал, что передавал тебе для меня зелень.

— Ну и что?

— Где грины?

— А разве в Вене ты не понял, что ты не в деле?

— Меня не чешут ваши дела. Мне нужна зелень.

— Она всем нужна. — Лузгин встал.

Третьяков схватил его за рубашку, подтянул к себе, а потом ударил спиной о стену.

— Ты… — Лузгин словно подавился.

— Слушай меня, падла, я уйду. Прямо сейчас, но пять тысяч зеленых ты пришлешь мне домой. Понял?

— Пусти.

Третьяков локтем надавил ему на шею. Лузгин захрипел.

— Помни, деньги завтра, иначе к тебе придут люди.

Он оттолкнул Лузгина, и тот с грохотом, потащив за собой стул, отлетел к дверям.

— Ты, приблатненный. — Лузгин поправил рубашку. — Меня пугать решил?

Он достал сигарету.

— Меня пугать, — повторил Лузгин, — ты думаешь, на тебя нет управы? Ошибаешься. У меня методы другие, но кровью ты похаркаешь.

Он вышел, саданув дверью.

Третьяков открыл кейс и начал складывать в него свои пожитки.

Другая теперь была машина у Бориса Павловича Громова. Не было радиотелефона, да и номера не те были. И форма на нем другая была. Хоть и генеральская, но прокуратуры.

Теперь не вытягивались в струнку гаишники на перекрестках, не передавали с поста на пост, что едет Борис Громов.

Другое время. Совсем другое.

У ресторана «Архангельское» водитель повернул направо. Вот и дача Михаила Кирилловича Мусатова.

То же, что и раньше, только нет у ворот охраны.

Но сторож все-таки есть. Он и распахнул ворота услужливо, пропуская черную «Волгу».

Михаил Кириллович нестареющий, бодрый, несмотря на все катаклизмы и передряги.

— Ну, здравствуй, Боря. Здравствуй.

Михаил Кириллович обнял Громова.

— Молодец. Генерал.

— Государственный советник юстиции, — усмехнулся Громов.

— Раз погоны и лампасы есть — генерал. Пошли, пошли.

Он вел Громова к беседке в глубине многогектарного участка.

— А я смотрю, Михаил Кириллович, — Громов хитро прищурился, — павильончик-то на берегу выстроили. А в восемьдесят втором опасались разговоров.

— Так тогда пост мой к скромности располагал. А теперь дачу эту я выкупил. Сейчас, брат, начальство наше частную собственность приветствует. Пенсионер я. Вот и строю потихоньку для внуков.

Они вошли в беседку. А там уж и стол накрыт был.

Богатый по нынешним временам. С закуской и выпивкой заграничной.

Правда, не было, как раньше, официантки.

— Садись, Боря, садись. Что пить будешь?

— Я, Михаил Кириллович, консерватор. Водочку.

Мусатов налил ему водки, себе плеснул немного джина, разбавил тоником, бросил лед.

— Уже не могу водку-то. Возраст. Ну давай.

Они чокнулись и выпили.

Мусатов бросил в рот орешек. Громов подцепил вилкой кусок лососины.

— Что ты, Боря, старика обижаешь?

— Вы о чем, Михаил Кириллович?

— А о том. Раньше я подумать не успею, а ты уже здесь. А теперь? — строго спросил Мусатов. Резко.