Онлайн книга «На краю света»
|
А я стою, не трогаюсь, потому что не знаю, наяву или во сне я все это над собою вижу, и полагаю, что я все еще на конике до края не достиг; а наместо того, как денщик принес огонь, я вижу, что я на полу стою, мордой в хозяйскую горку с хрусталем запрыгнул и поколотил все… – Как же вы это так заблудились? – Очень просто: думал, что я, по всегдашнему своему обыкновению, на конике сплю, а я, верно, придя от цыган, прямо на пол лег, да все и ползал, края искал, а потом стал прыгать… и допрыгал до горки. Блуждал, потому этот… магнетизер, он пьяного беса от меня свел, а блудного при мне поставил… Я тут же и вспомнил его слова, что он говорил: «как бы хуже не было, если питье бросить», – и пошел его искать – хотел просить, чтобы он лучше меня размагнетизировал на старое, но его не застал. Он тоже много на себя набрал и сам не вынес, и тут же, напротив цыганов, у шинкарки так напился, что и помер. – А вы так и остались замагнетизированы? – Так и остался-с. – И долго же на вас этот магнетизм действовал? – Отчего же долго ли? он, может быть, и посейчас действует. – А все-таки интересно знать, как же вы с князем-то?… Неужто так и объяснения у вас никакого не было за лебедей? – Нет-с, объяснение было, только не важное. Князь тоже приехал проигравшись и на реванж у меня стал просить. Я говорю: – Ну уже это оставьте: у меня ничего денег нет. Он думает, шутка, а я говорю: – Нет, исправди, у меня без вас большой выход был. Он спрашивает: – Куда же, мол, ты мог пять тысяч на одном выходе деть?… Я говорю: – Я их сразу цыганке бросил… Он не верит. Я говорю: – Ну, не верьте; а я вам правду говорю. Он было озлился и говорит: – Запри-ка двери, я тебе задам, как казенные деньги швырять, – а потом, это вдруг отменив, и говорит: – Не надо ничего, я и сам такой же, как ты, беспутный. И он в комнате лег свою ночь досыпать, а я на сеновал тоже опять спать пошел. Опомнился же я в лазарете и слышу, говорят, что у меня белая горячка была и хотел будто бы я вешаться, только меня, слава Богу, в длинную рубашку спеленали. Потом выздоровел я и явился к князю в его деревню, потому что он этим временем в отставку вышел, и говорю: – Ваше сиятельство, надо мне вам деньги отслужить. Он отвечает: – Пошел к черту. Я вижу, что он очень на меня обижен, подхожу к нему и нагинаюсь. – Что, – говорит, – это значит? – Да оттрепите же, – прошу, – меня по крайней мере как следует! А он отвечает: – А почему ты знаешь, что я на тебя сержусь, а может быть, я тебя вовсе и виноватым не считаю. – Помилуйте, – говорю, – как же еще я не виноват, когда я этакую область денег расшвырял? Я сам знаю, что меня, подлеца, за это повесить мало. А он отвечает: – А что, братец, делать, когда ты артист. – Как, – говорю, – это так? – Так, – отвечает, – так, любезнейший Иван Северьяныч, вы, мой полупочтеннейший, артист. – И понять, – говорю, – не могу. – Ты, – говорит, – не думай что-нибудь худое, потому что и я сам тоже артист. – Ну, вот это, – думаю, – понятно: видно, не я один до белой горячки подвизался. А он встал, ударил об пол трубку и говорит: – Что тут за диво, что ты перед ней бросил, что при себе имел, я, братец, за нее то отдал, чего у меня нет и не было. Я во все глаза на него вылупился. – Батюшка, мол, ваше сиятельство, помилосердуйте, что вы это говорите, мне это даже слушать страшно. – Ну, ты, – отвечает, – очень не пугайся: Бог милостив, и авось как-нибудь выкручусь, а только я за эту Грушу в табор полсотни тысяч отдал. Я так и ахнул: – Как, – говорю, – полсотни тысяч! за цыганку? да стоит ли она этого, аспидка? – Ну, вот это, – отвечает, – вы, полупочтеннейший, глупо и не по-артистически заговорили… Как стоит ли? Женщина всего на свете стоит, потому что она такую язву нанесет, что за все царство от нее не вылечишься, а она одна в одну минуту от нее может исцелить. А я все думаю, что все это правда, а только сам все головою качаю и говорю: – Этакая, мол, сумма! целые пятьдесят тысяч! – Да, да, – говорит, – и не повторяй больше, потому что спасибо, что и это взяли, а то бы я и больше дал… все, что хочешь, дал бы. – А вам бы, – говорю, – плюнуть и больше ничего. – Не мог, – говорит, – братец, не мог плюнуть. – Отчего же? – Она меня красотою и талантом уязвила, и мне исцеленья надо, а то я с ума сойду. А ты мне скажи: ведь правда: она хороша? А? правда, что ли? Есть отчего от нее с ума сойти?… Я губы закусил и только уже молча головой трясу: – Правда, мол, правда! – Мне, – говорит князь, – знаешь, мне ведь за женщину хоть умереть, так ничего не стоит. Ты можешь ли это понимать, что умереть нипочем? – Что же, – говорю, – тут непонятного, краса природы совершенство… – Как же ты это понимаешь? – А так, – отвечаю, – и понимаю, что краса природы совершенство, и за это восхищенному человеку погибнуть… даже радость! – Молодец, – отвечает мой князь, – молодец вы, мой почти полупочтеннейший и премногомалозначащий Иван Северьянович! именно-с, именно гибнуть-то и радостно, и вот то-то мне теперь и сладко, что я для нее всю мою жизнь перевернул: и в отставку вышел, и имение заложил, и с этих пор стану тут жить, человека не видя, а только все буду одной ей в лицо смотреть. Тут я еще ниже спустил голос и шепчу: – Как, – говорю, – будете ей в лицо смотреть? Разве она здесь? А он отвечает: – А то как же иначе? разумеется, здесь. – Может ли, – говорю, – это быть? – А вот ты, – говорит, – постой, я ее сейчас приведу. Ты артист, – от тебя я ее не скрою. И с этим оставил меня, а сам вышел за дверь. Я стою, жду и думаю: «Эх, нехорошо это, что ты так утверждаешь, что на одно на ее лицо будешь смотреть! Наскучит!» Но в подробности об этом не рассуждаю, потому что как вспомню, что она здесь, сейчас чувствую, что у меня даже в боках жарко становится, и в уме мешаюсь, думаю: «Неужели я ее сейчас увижу?» А они вдруг и входят: князь впереди идет и в одной руке гитару с широкою алой лентой несет, а другою Грушеньку, за обе ручки сжавши, тащит, а она идет понуро, упирается и не смотрит, а только эти ресничищи черные по щекам как будто птичьи крылья шевелятся. |