Книга Кристалл Авроры, страница 62 – Анна Берсенева

Сейчас в ее голосе был слышен, а в глазах виден ужас.

– Где они? Скажите! – потребовал он.

– Вася у нас, – поспешно ответила Левертова. – Играет с Аликом. С ним все хорошо. А ваша супруга… Она… Я не…

Проклятье! Когда от человека естественно ожидать растерянности, смятения, хотя бы сомнения, она была как стальная болванка и в голосе ее не слышалось ни единой человеческой интонации. А теперь, когда даже минимальное промедление невыносимо, мямлит что-то невнятное и губы у нее дрожат.

– Где она?! – заорал Гербольд. – Да говорите же вы!

– В Первой градской, – быстро ответила Левертова. – В нее стреляли, но кто, не могу вам сказать, просто не знаю. Ваша домработница привела к нам ребенка и поехала туда. Вместе с Морозовой. На милицейской машине.

Расспрашивать подробности некогда: по тому, что сказала Левертова, понятно, что объяснение займет слишком много времени. Достаточно того, что он понял, где искать Донку.

«Если жива», – мелькнуло в голове, но Гербольд отогнал эту мысль с такой яростью, от которой чуть не задохнулся на бегу.

Дальнейшее – как он стоял посередине дороги, останавливая машины, как довез его до Шаболовки лихой водитель грузовика, повторявший всю дорогу с простыми крестьянскими интонациями «не хвалюйся, отец, доедем», как бежал он между больничными корпусами, бросаясь к каждому встречному с вопросом, где найти доктора Морозову, и этот вопрос, на который каждый встречный знал ответ, помог ему оказаться в хирургическом корпусе так быстро, как донесли его ноги, – все это запомнилось ему как одна сплошая линия, которая должна была закончиться поскорее и закончилась, когда, пройдя мимо Марфы, неподвижно сидящей на стуле в коридоре, Ольга остановилась перед дверью палаты и, придержав его за локоть, сказала:

– Пять минут. Больше она не выдержит, – и он вошел.

Койка в палате была одна, и на ней лежала Донка. Леонид не узнал бы ее, если бы не знал, что больше здесь быть некому. Ее лицо не сливалось с наволочкой лишь потому, что было серым, а не белым. Волосы лежали на подушке тусклым комом. Стула в палате не было, или был, но где-то в стороне, и он его не увидел, потому что смотрел только на Донку.

Подойдя, Леонид присел у кровати на корточки. Ее руки лежали поверх простыни, которой она была накрыта. Когда он взял ее за руку, она открыла глаза. Он понял, что она хочет что-то сказать, но у нее недостает сил – губы двигаются, но звуков не слышно.

– Молчи, не говори, – быстро сказал он. – Побереги себя.

– Нет… – наконец смогла произнести она. – Не надо… уже… Хорошо, что тебя… успела…

Мутная пелена в ее взгляде развеялась. Черные глаза не стали светлыми, какими были всегда, но их выражение приобрело осмысленность.

– Что с тобой случилось? – спросил Леонид.

И сразу же пожалел, что спросил. Как она станет рассказывать, зачем? У нее энергии не хватит на объяснения.

Но Донка ответила – может быть, его появление придало ей сил.

– Я хотела уйти, Леня, – сказала она. – Совсем уйти от тебя. Чтобы ты не унижал себя. Тебе легче было бы без нас.

– Что ты говоришь?.. – с ужасом пробормотал он. – Как тебе в голову такое пришло?!

– От… отчаяние… – с трудом выговорила она. – Невыносимо было видеть, как ты… себя ломаешь из-за нас…

– Господи, что ты несешь!

Он почти выкрикнул это, на мгновенье забыв, в каком она состоянии, и сжал ее руку. Донкин палец погладил край его ладони, и руку он сразу отпустил.

– Ты лучший человек, кого я знала, – сказала Донка. – Какой только может быть. Леня, как же страшно…

– Тебе страшно? – Он прижался губами к Донкиной руке и стал судорожно целовать ее холодные пальцы. – Не бойся, милая, ничего не бойся!

– Ты не дашь меня убить? – Улыбка скользнула по ее губам. – Я знаю. Как же страшно, Леня… Что за время? Лучшее, что в человеке есть, оборачивается худшим, его же и уродует, и ломает. Зачем нас в это бросили, за что?..

Длинная эта фраза отняла, видно, последние Донкины силы. Глаза ее закрылись, губы стали синеть. Леонид вскрикнул.

Дверь палаты распахнулась, и Ольга сказала, входя:

– Все, идите. Иди же! – прикрикнула она. И добавила уже мягче: – Я ей морфий уколю, и она все равно уснет. И хорошо, иначе болевого шока ей не выдержать. Иди, Леня, пожалуйста.

Леонид вышел в коридор шатаясь, как будто морфий укололи ему. Марфа поднялась со стула, сказала:

– Сядьте.

Он сел послушно, как в тюрьме.

– Лучше ее нету, – сказала Марфа. – Она меня у солдат когда-то отбила. Пьяные были, никто с ними связываться не хотел, она одна не побоялась.

– Что с ней случилось?

Леониду казалось, что перед ним не Марфа, а иконный лик, и не женский, а архангела Рафаила, каким видел он его в детстве в церкви.

– К отцу она пошла, – ответила Марфа. – Договориться хотела, чтобы ей уехать. Мне сказала: ты меня не удерживай, побудь с Васей, я его потом заберу. Леониду, сказала, без нас легче будет, а с нами он не выдержит.

– Заче-ем?..

Ему показалось, что он не проговорил это и даже не простонал, а провыл.

– Она лучше знала, – отрезала Марфа. – Людей видела насквозь, а вас и труда нет видеть – вы человек кристальный. Сказала: надо было мне раньше уйти, он из-за границы и не вернулся бы теперь, а из-за нас вернется и снова мучиться будет. Очень вас любила, – помолчав, добавила она.

– Не говори в прошлом!

– Не выживет она, – сурово сказала Марфа. – Он ей в живот попал, в печень. Умерла бы уже, да, видно, сильно хотела вас дождаться.

Не по словам ее, а по тому, что Марфа знала вне слов, Леонид понял, что это правда. Как жить с этой правдой, он не знал и ни малейшего желания жить не испытывал.

– Почему он стрелял? – мертвым голосом произнес он.

– Он ей сказал, что просто так ее цыгане не примут и помогать ей не станут, а надо замуж идти, за кого он велит. Она и хотела отступиться – одумалась, может. Да поздно было. Так милиционер говорил, когда к нам приехал выяснять, что к чему. А как оно на самом деле было, кто теперь узнает.

Никто не узнает. Как она сказала – лучшее, что в человеке есть, оборачивается худшим? Она его любила и хотела спасти – и вот как обернулось…

– В отчаянии к извергу тому бросилась, – словно угадав его мысли, сказала Марфа. – Одно отчаянье ее вело.

Ее суровость была холодна, как жизнь. Леонид физически почувствовал этот холод и поежился, спрятал руки в карманы. Что-то укололо ему палец.

Звезда лежала у него на ладони. Поблескивали кристаллы. В каждой их грани отражалось его лицо – размноженное его одиночество.

Он отрешенно смотрел на эту дурную бесконечность, пока не вышла из палаты Ольга Морозова и молча не остановилась перед ним.