Онлайн книга «Белый квадрат»
|
Он стоял, упершись взглядом в глухую стену пещеры. Дурацкий кондиционер все жужжал и дул, дул в спину. Саша стукнул кружкой о камни: – Отец Панкратий! За стеной было глухо. – Ну что же? – бессильно выдохнул Саша, опуская руки. Стена со всеми своими неровностями, сколами, прожилками и выбоинами тупо стояла перед глазами. В нее захотелось плюнуть. – Скажи!! – со злобой выкрикнул Саша и замолотил кружкой о стену. За стеной послышалось слабое, глухое бормотание. Оно было еле различимым. Но – было. Саша припал ухом к камню. Но не смог ничего разобрать. Старец что-то бормотал нараспев. Сообразив, Саша приложил кружку к стене, а к ней ухо, вспомнив, что в последний раз так подростком подслушивал, как старшая сестра за стеной отдавалась своему однокурснику, бородатому, худому и косоглазому, научившему Сашу пить водку и певшему под гитару “переведи меня через майдан”. Кружка помогла: старец что-то напевал в своей глухой пещере. Это был какой-то совсем простой мотивчик, знакомый с детства. Саша заткнул свободное ухо, чтобы не слышать жужжание чертова кондиционера, весь замер, насторожился. И услышал: Я тут сидел и горько плакал, Что мало ел и много какал. Других слов не было. Старец повторял один куплет. А потом и вовсе замолчал. Дурацкая детская песенка подействовала на Сашу словно укус невидимого насекомого, могучего и доброго, как лохматая ночная бабочка. Он оцепенел, но как-то по-хорошему. Внутри стало спокойно и уютно. Никуда уже не надо было спешить. Он вдруг с удовольствием вспомнил свой логопедический детский сад и своего дружка, кучерявого большеглазого Марика, придумавшего, сидя на горшке, стихотворение: пук пук пук вонюк вонюк вонюк Марик был хороший, веселый, говорил без умолку, хоть и заикался, как и большинство детей в саду. Отец Марика подарил сыну на день рождения альбом американских марок, шестнадцать из которых Марик отдал Саше. А стишок Марика неожиданным и удивительным образом разошелся по детскому саду, его с удовольствием повторяли не только заикающиеся, картавящие и шепелявившие дети, нянечки и пьянчуга сторож, но и воспитательницы, а веселая музраб сочинила фокстрот “Пук-пук”, и даже мама Саши, женщина интеллигентная, строгая и малоразговорчивая, стала говорить, когда у Саши что-то не получалось: ну вот тебе пук, пук, вот тебе и вонюк, вонюк. Саша тюкнул кружкой в стену. И понял, что ждать больше нечего. Оглянулся, нажал кнопку в стене. Куб дрогнул и поплыл вниз. Доплыл до земли. В кубе погас свет. Саша оказался в темноте. С кружкой в руке вышел из куба на землю. И увидел, что, оказывается, уже наступила ночь. Машина перестала гудеть. В кабине горел свет. Было видно солдата. Но свет быстро погас и там. Саша попытался оглядеться в кромешной южной темноте. Было и тепло, и прохладно. В кустах пели цикады. Слышался шорох прибоя. Луна вышла из-за единственного облака и осветила все вокруг: скалу, машину. И спящих вповалку на земле людей. Саша подошел к ним. Генерал лежал навзничь, раскинув руки и ноги, и громко, равномерно храпел. На его левой ноге лежала голова пузатого; тот храпел шумно, бормоча и хлюпая губами, луна посверкивала в иконке на его животе. На правой генеральской ноге покоилась голова белоусого; он спал, тонко и жалобно постанывая и периодически вздрагивая телом. Рядом спал Евгений; его ноги крепко обнимал во сне, хрипя и присвистывая носом, козлобородый. Здесь же лежал, скорчившись и прижавшись щекой к бедру Евгения, человек из СРИ. Рядом, подложив под голову генеральскую ладонь и запрокинув ноги в жокейских сапогах на подрагивающую во сне задницу белоусого, раскинулся мужчина с суровым лицом. Рыжекудрая дама, как на подушке, спала на ягодицах козлобородого. Поодаль вповалку спали нацгвардейцы, капитан и адъютант генерала. Игумен спал сидя, привалившись спиной к скале. Освещенное луною лицо его было мертвенно-бледным. “Почему он был так пассивен? – подумал Саша. – Ничего не говорил, стоял столбом. Стоял, стоял… Как Столпник…” Саше вдруг показалось, что игумен мертв. Бросив кружку на землю, он подошел к нему. Наклонился. Лицо настоятеля светилось бледно-серым. От него повеяло холодом. Складки лица кожи ожили, задвигались, словно чешуя, стали наползать одна на другую, прикрытые веки просели в глазницы, провалились на дно, на дны на дни двух темных черных дёрных колодцев холодцев воротцев рот урод наоборот с шипением раскрылся разломился развалился рыхлою могилою земляною силою: – СПАТЬ ПАСТЬ! Саша глаза открыл, закрыл, снова открыл, шумно и бессильно выдохнув. Потолок белого пластика, стены светлого дерева. Окна ромбовидные. Небо раннее. Море матовое. Предрассветное. Аля почувствовала, что он проснулся, придвинулась, прижимаясь теплым телом: – Уже? Или не спится? – Аа-а-а-а… – Саша снова выдохнул, вскинул руки к потолку. – Ранний заплыв? – О, нет. – Тяжелые сны? – О, да. – И всегда после морского черта? – О, да. – Традиция? – О, нет. – Фатум? – О, да-а-а-а-а… – зевнул он. – Но он был таким вку-у-у-усным… – Она ответно зазевала в Сашино ухо, оплетая руками под простыней. – Мне… такое снилось… – Саша потянулся, руки сами поползли под съехавшую подушку. – Морской черт и кок опять виноваты! За борт обоих! Скормить муренам! Он усмехнулся сонно: – Теперь у нас все сахарное… весь уран… – Планета? – Аля забрала мочку его во влажные губы. – Нет, просто уран. Весь государственный уран стал рафинадом. Да! Женя приснился. Женя! Слабый смех проснулся в Сашиной груди. – Ты даже в отпуске с ним не расстаешься. – Женя! И я поехал вместо него наверх… и стоял на коленях… – На ковре? Перед дядей Вовой? – Перед пещерой. – Какой? – Горной… – Надеюсь, в пещере была я? Голая? Спасаясь от Минотавра? – Ка-а-а-анешно! Саша расхохотался, изнемогая. Алина рука под шелковым покрывалом нашла его теплый сонный жезл, взяла, мягко сжала: – Сэр, почему вы меня никогда не берете на рассвете? – Рыбка, я же соня…садовая… Он тянулся на светло-зеленой простыне, выгибая спину, запрокидывая голову. Рука сжимала жезл. И разжимала. Сжимала. Разжимала. – По-чему? По-чему? |