Онлайн книга «Легкие шаги безумия»
|
– Никто не помрет, – радостно сообщила Лена, – вон пельменная открыта! – Я о-очень люблю сибирские пельмени, – прямо-таки застонал Митя, – о-очень люблю. Но пельменей не оказалось. В меню их было перечислено десять сортов, и с олениной, и с медвежатиной, и с лососем. – Нет… Нет… Тоже нет, – сонно отвечала официантка. – А что есть? – печально спросила Ольга. – Харчо «Северное сияние», позавчерашнее, шницель «Нежность», бутерброды с «Романтикой» и «Дружбой», – неохотно сообщила официантка. – Все несите! И «Нежность», и «Романтику», и «Сияние», – обрадовался Митя, – все по три порции! – «Сияние» не советую, – заметила официантка, – оно с душком. – Хорошо. Остальное несите. И хлебушка побольше! Шницель «Нежность» представлял собой огромный, толстый, обжаренный снаружи и совершенно сырой внутри, ком теста. В толще его, в самой серединке, стыдливо притаился крошечный кусочек темно-серого котлетного фарша. Гарниром служили вялые скользкие макароны, приправленные комбижиром. «Романтикой» именовалась скорченная в предсмертной агонии варено-копченая колбаса. Она истекала желтым жиром и была несъедобна даже с голодухи. Только подсохший, но родной плавленый сырок «Дружба» на куске хлеба не обманул ожиданий. Весь хлеб со стола сгребли в мешок и, голодные, отправились в гостиницу. По дороге попался открытый мороженый ларек. – Мороженое в розлив, – предупредила продавщица. – Как это? – не поняла Лена. – А так. Морозилка сломалась, – Ладно, налейте стаканчик, – попросил Митя. Продавщица зачерпнула половником белую жижу и, вылив ее в картонный стаканчик, сообщила: – Девять копеек. В Тюмени стояли светлые июньские ночи. В полумраке зловеще алели развешанные на панельных пятиэтажках лозунги: «Вперед, к победе коммунизма!», «Да здравствует нерушимое братство великого советского народа!», «Народ и партия едины!» Огромные, квадратно-мускулистые рабочие и работницы на трехметровых плакатах вздымали пудовые кулаки над тихими грязными улицами засыпающего сибирского города. – Если бы я был режиссером, – сказал Митя, – обязательно снял бы фильм, как эти красные кулакастые монстры оживают ночами, сходят с плакатов и маршируют между панельными домами, проходят жутким молчаливым строем, сметая все живое на своем пути. Это был бы фильм ужасов. – В советском кинематографе нет и не будет такого жанра, – хмыкнула Ольга. У него сильно дрожали руки. Казалось, эта дискотека никогда не кончится. Он осторожно заглянул в дверной проем и отыскал взглядом ее, свою девочку. Она тряслась и извивалась под шлягер позапрошлого года Прошу тебя. В час розовый напой тихонько мне, как дорог край березовый в малиновой заре. На девочке была короткая малиновая юбчонка, туго обтягивающая крепкие круглые бедра, и ярко-розовая блузка с короткими рукавами. Полные губы, жирно намазанные малиновой помадой, чуть улыбались, глаза были прикрыты. На круглой молочно-белой шейке болтался и подпрыгивал дешевенький кулон – мельхиор с финифтью, маленькое сердечко, внутри – малиновая розочка с зеленым листочком. Он подумал, что надо обязательно посмотреть, какого цвета у нее глаза. Серо-голубые тени на подрагивающих веках скатались в комочки, бровки выщипаны до ниточек. Подсветленные перекисью прямые волосы подстрижены кружком. Эта прическа стала модной после концертов французской певицы Мирей Матье… Вот уже третий танец танцевал с ней один и тот же парнишка, тощая длинноволосая макака. Под быструю музыку он нелепо приседал и тряс узкими покатыми плечами, а в медленном танце обхватывал свою партнершу, буквально ложился на нее и, отклячив тощий задик в советских, мешком висящих брюках-"техасах", бестолково перебирал ногами. «Если он вздумает ее проводить, придется отложить все на завтра, – подумал он, – или выбрать другую, которая пойдет домой одна. Но я не знаю маршрутов других девочек, а эта, малиново-розовая, должна возвращаться домой через пустырь за стройкой. У нее нет другого пути. Очень жалко, если длинноволосая макака вздумает проводить мою девочку…» Он чувствовал приятную тяжесть небольшого туристского ножа во внутреннем кармане тонкой спортивной куртки, глядел из темных сумерек в ярко освещенный актовый зал ПТУ, где страстно и ритмично извивалась шестнадцатилетняя Наташа Колоскова, единственная дочь Клавдии Андреевны Колосковой, сорокалетней матери-одиночки, которая сама сшила для своей Наташи и эту короткую юбочку, и кофточку из розового крепдешина, купленного в универмаге по талонам на мануфактуру. Надо же девочке в чем-то покрасоваться на дискотеках, она так любит танцевать. Когда объявили, что следующий танец будет последним, в ответ раздался возмущенный рев. – Дети, поздно уже, – подойдя к микрофону, сказал пожилой пышноусый директор ПТУ. – Мы не дети! – раздались крики из зала. – Сейчас ночи светлые! – Никаких разговоров! – рубанул рукой директор. – Последний танец! Он спрыгнул со сцены, и тут же зазвучала песенка в исполнении Аллы Пугачевой про журавлика: Я хочу увидеть небо, ты возьми меня с собой… Потные пары медленно закачались, обнявшись. – Наташк, я провожу тебя? – прошептал на ухо своей партнерше длинноволосый узкоплечий Петя Сидоркин. – Посмотрим, – неопределенно пожала она плечами и искоса взглянула на соседнюю пару. Она хотела, чтобы ее проводил Сережа Русов, широкоплечий, красивый, пахнущий иностранным одеколоном. Но Сережа нежно обнимал тонкую талию Маринки Заславской. Они почти целовались. – Не-а, Натаха, – заметив ее взгляд, покачал патлатой готовой Петя, – он же к тебе ни разу не подошел. Он с Маринкой с зимы гуляет, разве ты не знаешь? – Ну что ты лезешь, куда не просят?! – шепотом выкрикнула Наташа. – Без тебя разберусь. Она отцепила от своей крепкой талии Петины руки и быстро пошла сквозь танцующие пары к выходу. – Наташа! – ринулся за ней Петя. – Наташа, подожди! – Уйди, дурак, надоел! – громко произнесла она и выскользнула в густые сумерки. Она шла по пустынным улицам и глотала слезы. Ей с первого курса, с первого дня, до жути нравился Сережа Русов. Но он никогда не посмотрит в ее сторону. Куда ей до Маринки! Маринка похожа на Мирей Матье, она самая красивая в училище. |