Книга Жили два друга, страница 36 – Геннадий Семенихин

– У них тогда и спросите, Зарочка. – Он уже овладел собой, спокойно закрыл тетрадь, завернул с видом полного безразличия. – Это? – спросил он, глазами показывая на клеенчатую обложку. Это полное собрание моих фронтовых писем к маме. Здесь остаются черновики, а беловики я отправляю по почте ей.

– Уй! – причмокнула Зара. – Это же дивно! И вы издадите после войны это полное собрание своих писем?

Пчелинцев с грустной, застенчивой улыбкой посмотрел на нее.

– Как сказать, Зара, быть может, даже издам.

– И я после войны смогу их прочесть?

– Как сказать, возможно, и раньше… – намекнул он печально.

– Пчелинцев! – донесся в эту минуту от самолета громкий голос Демина. – Поди-ка ко мне.

– Иду, командир! – откликнулся сержант.

Демин стоял под широкой плоскостью ИЛа с непокрытой головой и вольно расстегнутой «молнией» летного комбинезона. Ветерок шевелил на лбу светлые прядки.

– Чего, Николай? – спросил стрелок.

– Да так, – рассмеялся старший лейтенант, – поболтать захотелось, садись под плоскость.

Трава была сухой. Опаленная горячими выхлопными газами взлетающих самолетов, примятая их резиновыми колесами, она осела и выгоревшим, с пролысинами ковром стелилась по земле.

– Дождя не будет, – сказал Демин, удобно вытягивая ноги.

– Топчемся на этом рубеже. Когда же рванем за Вислу?

– Я не главнокомандующий. Откуда мне знать? – усмехнулся Демин.

– Зато у тебя теперь сам маршал в знакомых, – поддел стрелок. – Взял бы да и спросил за чашкой кофе или стаканом виски.

– Знаешь, за что Каин Авеля убил? – лениво огрызнулся летчик.

Пчелинцев не ответил, смотрел на запад, прислушиваясь к отдаленному гулу орудий.

– Прагу варшавскую обстреливают, – сказал он.

– Севернее, – зевнул летчик.

– Как ты думаешь, скоро все это кончится?

– А тебе надоело?

Пчелинцев на локтях приподнялся, рассерженно свел брови.

– Мне? Почему ты, Николай, всегда и все сводишь ко мне?

– Основная единица измерения, – уколол Демин, но Пчелинцев пропустил его слова мимо ушей.

– Разве дело во мне, Николай, – заговорил он укоризненно. – Ты обо всем народе подумай. О его страданиях и ранах. Каждый день уносит сотни жизней. А те, кто не на фронте, остаются сиротами и вдовами. Ребята двенадцатилетние уже стали к станкам и за осьмушку хлеба работают. Целую смену. А в колхозах женщины на себе пашут. Все устали: земля, люди, небо. Даже вот этот ветер. Ты к нему прислушайся, Николай, он же еле-еле пролетает над землей. Как ИЛ с гаснущим мотором. Он тоже полон смертельной усталости. Когда же это все кончится, Николай?

– А ты у Гитлера или у Геббельса спроси. По-моему, когда возьмем Берлин, тогда все и кончится.

– Ты мне, как ротный агитатор, отвечаешь.

– Ротные агитаторы тоже дельные вещи говорят.

– Не хочешь ты меня понять, Николай, – грустно заметил Пчелинцев. – Разве мне себя и своей усталости жалко? Я же обо всех говорю. Сколько братских могил мы оставляем на своем пути, каких красивых парней теряем. А усталость, ты прав. Это зараза, и нельзя, как болезни, ей поддаваться Но как бы хотелось, чтобы мы до конца этого года взяли Берлин, а новый, сорок пятый стал бы годом Победы. Нашей Победы! Я бы тогда быстро свою книгу закончил.

Он лег навзничь и долго смотрел в низкое небо, запеленатое тучами. Демин не видел его лица, но по голосу чувствовал настроение стрелка, УТОМЛРННОГО последними напряженными днями. Он думал о том, как трудно этому парнишке с нежной, хрупкой душой подниматься но два-три раза в воздух на зеленом грохочущем ИЛе, встречать за линией фронта потоки огня, караулить зону за хвостом самолета, а потом выходить на аэродроме из задней кабины с головой, распухшей от бензиновых паров и перегрузок, обрушивающихся на пикировании, боевых виражах, разворотах. И еще он подумал о том, что задняя кабина на ИЛе слабее защищена броней в сравнении с передней, и от этого Пчелинцев, как и все другие стрелки, подвергается во время зенитного обстрела куда большей опасности, чем летчик.

– Тебе бы денька три не летать, отдохнуть, – заметил он сочувственно, но Пчелинцев привстал на локтях, тревожным шепотом возразил:

– Что ты, Николай! Сколько раз в бой ты, столько и я. А грусть и усталость к дьяволу, как в той классической бетховенской застольной: «Все, что не пьется, к чертям!»

Демин оживился и предложил:

– Слушай, а может, и вправду по сто граммов… А? У меня есть и таранька с сухарями. Вот история с географией!

– Нет, – спокойно возразил стрелок, – от ней, горькой, только тоскливее станет. Ты как хочешь, а я нет. Не спаивай подчиненного. Ты лучше стихи мне почитай, Николай.

– Какие? – рассмеялся старший лейтенант. – Из той тетради, где они неоконченные?

– Давай из той.

Демин встал с похолодевшей земли, расправил затекшие колени и голосом задумчивым и очень-очень тихим стал читать. Читал и оглядывался по сторонам, чтобы никто к ним не подошел невзначай.

Пчелинцев слушал, не вставая, дремотно смежив веки, потом повторил:

– «Месяц в воду опустил лучи, хочет словно веслами грести». А что, лирично. Честное слово, лирично. Грустно и лирично. Но почему ты не заканчиваешь свои стихотворения, Николай? Если начал – доводи до конца. Ты же летчик!

* * *

Два дня подряд ненастное небо висело над капонирами и рулежными дорожками аэродрома. С одной крайней стоянки другую уже не было видно: тонула в туманной мгле. Набухшие влагой облака только что не задевали за тонкую антенну автомашины-радиостанции.

Странная тишина оковала аэродром. Ни один мотор не взревел в течение дня, ни один самолет не поднялся в воздух. Перестрелка на берегах Вислы тоже смолкла, орудия били редко и лениво. Пользуясь непогодой, начальник штаба майор Колесов разрешил летчикам и воздушным стрелкам увольнение в город. Вместе с другими отправился туда и сержант Пчелинцев. Спасаясь от моросящего дождя, он надел длинную плащ-палатку, капюшоном прикрыл голову в новенькой авиационной фуражке.

Город ничем его не поразил. Узкие улочки, вывески над маленькими «склепами» на незнакомом польском языке.

На стареньких «роверах» проносились по мокрым улицам мужчины и женщины в блестящих разноцветных плащах.

Гитлеровцы и в этом маленьком городке оставили следы разрушений. На пепелищах копошились черные фигурки, скорбные в своем одиночестве и печали. К зданию костела на велосипеде подъехала молодая монашка с крестом на белом чепчике. В закусочной мужчины сосредоточенно гремели кружками, о чем-то споря. Воробей пугливо пил воду из бомбовой воронки на центральной площади, время от времени стряхивая с перышек дождевые капли.