Онлайн книга «Железные паруса»
|
– Вот мы за него и потянем, – произнес Он мысли вслух, не очень веря самому себе. Почему-то ему так хотелось – верить, думать, что на это раз Он решит бессрочную задачу. – И правильно, – поддакнул старик, – прямо завтра… – и тряхнул жидкостью в бутылке. Еще один правдолюб, решил Он. * * * Вход открылся совсем неожиданно – под заросшим холмом, и больше походил на спуск в заброшенное бомбоубежище. Снизу ударило сырым, теплым воздухом, кислым запахом жилья, и Он понял, что работает вентилятор. – Не бойся… не бойся… – сказал старик. – Я и не боюсь, – сказал Он и похлопал Африканца по спине. Пес сбоку заглядывал ему в глаза, словно спрашивая, что думать о дальнейшем, о старике, который называет себя странным именем – Падамелон, о подвале, о предстоящем обеде… – Ладно-ладно тебе… – сказал Он, успокаивая пса, – ты ж знаешь, если бы не ты… – Осторожно, камень выпал, – произнес старик, и они вступили в широкий освещенный коридор с темнеющими нишами, словно здесь хранили винные бочки. Но вином здесь и не попахивало, потому что, когда «это» все случилось или случалось вначале редко, а потом – все чаще и чаще, в этой стране даже хорошего вина не делали. Он сразу забыл о друге, потому что пахло человеческим жильем и едой, и Он решил, что если будет возможность, надо будет обязательно выспаться. Старик потянул на себя, как на корабле, тяжелую бронированную дверь с резиновыми прокладками-присосками, и в глаза ударил свет. Сразу за комингсом начиналась широкая белая комната с высоким неровным потолком, под которым горели яркие лампы, и огромным мраморным камином в углу с двумя фигурами атлантов, поддерживающих лепнину зеркала. Под лампами, в центре, стоял огромный никелированный стол на колесиках, и среди торчащих колб, реторт, трубочек, опутанный сетью провисших проводов, в вате и тампонах лежал… покойник. Вернее, он очень походил на покойника. Со свежевскрытой грудной клеткой, с отделенной головой и двумя обрубками вместо рук. Чего-то не хватает, механически отметил Он как будто со стороны. Старик подошел и, что-то подхватив из-под блестящих ножек, сунул в таз и накрыл клеенкой, а потом ловко стал выдергивать провода, и они гибко покачивались, а на пол капал розоватый физиологический раствор. Не хватает запаха крови, понял Он, да, точно – запаха, сырого и тошнотворного. Пес посмотрел на него снизу вверх сквозь густые брови и ресницы взглядом врача. – Пардон, пардон, – говорил старик, криво улыбаясь, не глядя на гостя, – а то еще норовит ущипнуть… – И щека у него снова начала дергаться, и заветная бутылка уже не совершала короткое путешествие из-за пазухи к заросшему рту. – Ух! – сказал Он завороженно, забывая оглядеться. – Правильно, – обрадованно просипел старик. – Не хлебом единым… Все-таки он побаивался. Косил, как заяц, и даже шапку остерегался снять, а суетливо толкался возле стола, бренча и разделываясь с трубочками и склянками, – спешил совести ради, что ли? А потом вдруг спихнул покойника на пол. – Болтун… – спешно пояснил старик. В следующее мгновение Он понял, что это не человек, вернее не то, что от него осталось, – а просто сам по себе не человек, потому что звук, с которым он упал, напоминал скорее звук сырой глины, вываленной из ведра, и Он даже потянулся увидеть, что же произошло по другую сторону стола. Но старик загораживал и твердил, как заведенный: – Не хлебом единым, а токмо ради науки… ради великих це… Тогда Он молча сделал шаг в сторону, отодвинул Падамелона, заглянул и увидел что-то вроде широкого блюда с толстыми, бугристыми стенками в изоляции, какие-то кабели питания, реостаты, переключатели на небрежно сделанном щите управления. И на всем этом сооружении останки человека таяли, как снег на сковороде. – Ух-х-х! – выдохнул Он еще раз и тряхнул старика. – Чтоб не хвастался… – пояснил Падамелон безвольно, извиваясь и мотая головой, как тряпичная кукла. – Чтоб… с такими намерениями… такие пироги… такие котята… – нос его, как загогулина, торчала кверху, а голубая сыпь на коже налилась багровым глянцем. И снова, как и в лесу, опасность висела в воздухе, расплывалась, впитывалась в мозг, подстерегала незадачливое сознание, как эквилибриста над пропастью. И даже Африканец ничего не чувствовал. – Я ж говорил, – радовался старик, тоже пытаясь заглянуть на блюдо. – Ничего, даже запаха… Однажды уже было – далекое и прошлое, как воспоминания детства. Он словно на миг потерял ощущение реальности, растворился там за стенами и вдруг, почувствовав свои границы, понял, что какие-то темные фигуры от земли до неба стерегут выход. – Что это?.. – спросил Он, подавляя спазм в желудке и не замечая, как у старика подкашиваются ноги. Кожа на трупе уже бугрилась, словно политая кислотой. – Не съедобно… – пояснил старик, встряхивая «блюдо». «Скрип-п!.. Скрип-п!..» – донеслось сверху. – Ждете? – спросил Он, отстраняясь от происходящего и чувствуя, как те снаружи неуклюже, как великаны, переминаются с ноги на ногу и перекладывают из руки в руку дубины. Ключица, перед тем как пропасть, всплыла голубоватым мазком. Кожа лопнула на тазовых костях и стала облезать. Его чуть не вырвало. – Не при-с-та-ло-о… – Старик вовсе доходил в его руке. Снаружи, из темноты, как вещее, донеслось: «Знаем… знаем…» – Не пристало… – внятно выговаривал старик. «Ох, Падамелон, ох, Падамелон!» – кряхтели, как малые дети. – Не пристало… – Старик корчился. – Не пристало подозревать в нечистоте… «Не верим… – шелестело в голове. – Не верим!..» – … опыта… школы… верификация… Он его отпустил. Веки слипались, как свинцовые. «Сил нет… Сил нет… – стонали снаружи. – Спать! Спать!» Их боль стала общей болью, их страсть стала общей страстью, но только переложенная на задний план сознания, впитанная с молоком матери поколениями рабов рассудка и логики; лишь мысль… – опора и надежда, мысль – тайный плод, бессмертие и оружие земных голодранцев от истоков и в силу коленопреклонения, мысль – презренная обиходчивость, тупость, животное счастье едоков картофеля (носители разума?!), половозрелость, мыльный пузырь, мысли… мысль… Ван Гога… Гогена… и других ценителей красок, пролившегося дождя и золотой пшеницы, – кто «копался» извечно, от судьбы, от призвания, – ее не было, ничего не было – только холодный, темный лес с падающим снегом и мрачные тени от фонаря – пустыня. Он ошибся. Померещилось. Мозг просил пощады, отдыха, как мягкой подушки или теплой руки. |