Онлайн книга «Рябиновый мед. Августина»
— Клава, на рыбалку хочешь сходить? — вдруг спросил Митя. Маша вскинула на него удивленный взгляд. — С тобой, что ли? — хмыкнула Клава и остановилась. — Со мной. Митя с Клавой вел себя свободно, ничуть не смущался. Клава взглянула на Машу. — Мне пора, — сказала та и сделала шаг в сторону дома, Все же ей было небезразлично, чем закончится разговор Мити и Клавы, и она приостановилась, наклонилась к подбежавшей собаке. Погладила. — Куда пойдем? — спрашивала Клава, склонив голову набок и отчаянно кокетничая. Маша нахмурилась. Ей отчего-то стало неприятно наблюдать это, но и уйти она не могла. Любопытно. — Куда захочешь, — ответил Митя. Клава подпрыгнула, развернулась и крикнув: «Я мигом, только переоденусь», побежала восвояси. Митя обернулся и несколько вызывающе взглянул на Машу. Она захотела вдруг сказать ему что-нибудь колкое, язвительное. Но не могла придумать что. А когда придумала, то между ними остановилась пустая подвода Кругловых. Правил Илья, старший брат Сони. — Погодь-ка! — крикнул он Мите и спрыгнул на землю. Митя подошел. — Я из Закобякина еду, — переминаясь с ноги на ногу, доложил Илья. — Видел моих? — обрадовался Митя. — Как они? Все здоровы? Круглов переминался и к тому же не смотрел на Митю, в чем Маша усмотрела нехороший знак и сразу заподозрила неладное. — Батю твоего… это… арестовали, кажись. — Как это — арестовали? — опешил Митя. Он схватил Илью за руки и тряхнул: — Ты ничего не перепутал? За что — батю-то?! — Кажись, бандитам помог. Их там полно похватали, за помощь банде Зорина. — Да что он мог сделать?! — Молебен, кажись, для Зорина служил. Митя побледнел. — Илья, отвези меня, я должен… — Лошадь устала. Ты погоди, я сейчас Кирьку пришлю, он на другой отвезет. Только в Закобякино тебе ехать не резон, их в Пречистое увезли, в острог. Там у них суд будет. — Да, я поеду. Пришли брата, только скорее. — Я с тобой еду! — решительно заявила Маша и, не слушая возражений, побежала домой — предупредить своих. Отец Федор находился в той же тесной камере, где год назад томился, ожидая своей участи, Владимир Вознесенский. Рядом с дьяконом на лавке сидел молодой парень, который не находил себе покоя и то тихонько поскуливал, кусая костяшки пальцев, то принимался стучать в дверь и кричать: — Не виноват я! Я не помогал! Меня заставили! Тогда один из угрюмо сидящих на полу мужиков поднимался и молча оттаскивал молодого от двери: — Сиди. Меня, что ль, не заставили? Или вон его? Мне Зорин пригрозил: не пойдешь в отряд, дом сожгу. А у меня — ребята. Ты молодой, ни жены, ни детей не оставляешь горе мыкать. А туг… э-эх… Их привезли утром, а в обед объявили приговор, оказавшийся общим для всех в этой камере: «Приговорить к высшей мере наказания через расстрел». Все закобякинские теперь знали свою участь и молчаливо, подавленно ожидали исполнения приговора. К вечеру и молодой парень устал от слез и отчаяния, притих и молча наблюдал за дьяконом, который что-то писал на клочке бумаги огрызком карандаша. — Ты, батя, молился бы лучше святым угодникам, — подал голос бородатый мужик из темного угла. — Пущай они тебя от смерти спасут. — Недостоин я, грешный, такого чуда, — серьезно ответил отец Федор. — Смалодушничал. — Это как то есть? — Мало души проявил. Зачем служил молебен, коли он супротив души? В молитве у Бога всегда просил: «Дай, Господи, чтобы миру служил там, где ненависть…» А сам смалодушничал. — Убьют ведь нас, отец… — А и убьют! — встрял до сих пор молчавший мужик в лаптях. — А жить-то теперя лучшее? Чем так жить-то… — А я жить хочу! — встрепенулся парень. — Хоть как, но чтобы жить! — И снова заплакал. Отец Федор дотянулся и положил руку ему на голову. — Ничего, ничего… Бог простит, определит, куда надо. — И добавил, помолчав: — Деток жалко — им здесь, в этом аду, оставаться. Громко лязгнул замок. — Выходи! Солдаты с винтовками, одетые бедно и разномастно, по периметру окружили площадь. Арестованным приказали забраться в грузовик, туда же сели вооруженные военные. Отец Федор твердым голосом читал отходную. Мужики молча крестились, иные плакали. Солдаты молчали. Приехали к месту, где два перелеска разделял длинный, глубокий, заросший бурьяном овраг. Приказали построиться на краю. Солнце спряталось за лесом, оставив над синей кромкой отдельные алые полоски. «Письмо не успел передать», — подумал дьякон и взглянул в небо. Последним, что увидел отец Федор в своей земной жизни, был трепещущий в вышине жаворонок. Когда подъезжали к станции, совсем стемнело. Луна синевой отливала на дорогу, стоящий по одну сторону лес казался неприступной глухой стеной, и, когда от этой стены отделился и заспешил навстречу подводе невысокий сгорбленный человек, лошадь от неожиданности дернулась в сторону, и Кирьке с трудом удалось удержать ее. — Ну! Не балуй! Теперь уже человек приблизился, и Маша разглядела в свете луны, что это совсем старый дядька с бородой, с ружьем и палкой, к одному концу которой привязана убитая дичь — несколько уток. — Доброго здоровьица! — поклонился мужичок. — На станцию, ребята? — Садись, дед, — отозвался Митя. — Что же ты по темному-то бродишь? — Думал, засветло управлюсь, — охотно отозвался старик. — Только не вышло. Страху натерпелся нынче, ребятки… Думал, ноги не унесу! — Что так? Медведя повстречал? — Кабы медведя… На медведя я хаживал, дорогой, когда вот как ты молодой был. Меня медведем не напужать. — Что же? — День бродил, а к вечеру, думал, напрямки, овражком к дороге выйти. Подхожу так, слышу — стреляют. Да не отдельные выстрелы, а сразу… залп. Что, думаю, творится хоть? Подкрался кустами и вижу — мужиков солдатики постреляли и в овраг скидывают. Затаился я, боязно шелохнуться. Один солдатик молоденький скрючился, скукожился и прямо на меня бежит, к кустам. С непривычки, видать, не при барышне сказать, что с ним сделалось. И сопли, и слюни… Ну, видать, пороху не нюхал, впервые это у него. Рыдает он, это, в кустах, а к нему старший подходит и давай отчитывать… Что, мол, ты бандитов пожалел, они, мол, наших не пожалели, весь Совет и сочувствующих власти, мол, поперебили в селе. Как они, мол, нас, так и мы их, куркулей закобякинских, дезертиров. Я сидел и кустах и все это слушал. Что хоть, думаю, за банда, когда обычные вроде мужики, деревенские. Даже поп средь них. Дотемна в кустах и просидел… А как стемнело, я, начить… |