Онлайн книга «Михаил Булгаков»
|
«Беллетрист Юрий Слезкин сидел в шикарном кресле. Вообще всё в комнате было шикарно, и поэтому Юра казался в ней каким-то диким диссонансом. Голова, оголенная тифом, была точь-в-точь описанная Твеном мальчишкина голова (яйцо, посыпанное перцем). Френч, молью обгрызенный, и под мышкой – дыра. На ногах – серые обмотки. Одна – длинная, другая – короткая. Во рту – двухкопеечная трубка. В глазах – страх с тоской в чехарду играют. – Что же те-перь бу-дет с нами? – спросил я и не узнал своего голоса. После второго приступа он был слаб, тонок и надтреснут. – Что? Что? Я повернулся на кровати и тоскливо глянул в окно, за которым тихо шевелились еще обнаженные ветви. Изумительное небо, чуть тронутое догорающей зарей, ответа, конечно, не дало. Промолчал и Слезкин, кивая обезображенной головой. Прошелестело платье в соседней комнате. Зашептал женский голос: – Сегодня ночью ингуши будут грабить город… Слезкин дернулся в кресле и поправил: – Не ингуши, а осетины. Не ночью, а завтра с утра. Нервно отозвались флаконы за стеной. – Боже мой? Осетины?! Тогда это ужасно! – Ка-кая разница?.. – Как какая? Впрочем, вы ведь не знаете наших нравов. Ингуши, когда грабят, то… они грабят. А осетины грабят и убивают… – Всех будут убивать? – деловито спросил Слезкин, пыхтя зловонной трубочкой. – Ах, боже мой! Какой вы странный! Не всех… Ну, кто вообще… Впрочем, что ж это я! Забыла. Мы волнуем больного. Прошумело платье. Хозяйка склонилась ко мне. – Я не вол-нуюсь… – Пустяки, – сухо отрезал Слезкин, – пустяки! – Что? Пус-тя-ки? – Да это… Осетины там и другое. Вздор, – он выпустил клуб дыма. Изнуренный мозг вдруг запел: – Мама! Мама! Что мы будем делать?! – В самом деле. Что мы бу-дем де-лать? Слезкин усмехнулся одной правой щекой. Подумал. Вспыхнуло вдохновение. – Подотдел искусств откроем! – Это… что та-кое? – Что? – Да вот… подудел? – Ах, нет. Под-от-дел! – Под? – Угу! – Почему под? – А это… Видишь ли, – он шевельнулся, – есть отнаробраз или обнаробраз. От. Понимаешь? А у него подотдел. Под. Понимаешь?! – Наро-браз. Дико-браз. Барбюсс, Барбос. Взметнулась хозяйка. – Ради бога, не говорите с ним! Опять бредить начнет… – Вздор! – строго сказал Юра, – вздор! И все эти мингрельцы имери… Как их? Черкесы. Просто дураки! – Ка-кие? – Просто бегают. Стреляют. В луну. Не будут грабить… – А что с нами? Бу-дет? – Пустяки. Мы откроем… – Искусств? – Угу. Все будет. Изо. Лито. Фото. Тео. – Не по-ни-маю. – Мишенька, не разговаривайте! Доктор… – Потом объясню! Все будет! Я уже заведовал. Нам что? Мы аполитичны. Мы – искусство! – А жить? – Деньги за ковер будем бросать! – За какой ковер? – Ах, это у меня в том городишке, где я заведовал, ковер был на стене. Мы, бывало, с женой, как получим жалованье, за ковер деньги бросали. Тревожно было. Но ели. Ели хорошо. Паек. – А я? – Ты завлито будешь. Да». Далее следовало гротескное описание самого подотдела, куда время от времени наведывались начинающие поэты («Поэтесса пришла. Черный берет. Юбка на боку застегнута и чулки винтом. Стихи принесла»), а также история о том, как Булгаков оказался ввязанным в диспут о Пушкине, вернее, в суд над Пушкиным, затеянный местными пролеткультовцами, вылившийся в конечном итоге в суд над самим Булгаковым. «Все было хорошо. Все было отлично. И вот пропал из-за Пушкина. Александра Сергеевича, царствие ему небесное! Так дело было: В редакции, под винтовой лестницей, свил гнездо цех местных поэтов. Был среди них юноша в синих студенческих брюках, да с динамо-снарядом в сердце, дремучий старик, на шестидесятом году зачавший писать стихи, и еще несколько человек. Косвенно выходил смелый с орлиным лицом и огромным револьвером на поясе. Он первый свое, напоенное чернилами, перо вонзил с размаху в сердце недорезанных, шлявшихся по старой памяти на трэк в бывшее летнее собрание. Под неумолчный гул мутного Терека он проклял сирень и грянул: Довольно пели вам луну и чайку!
Я вам спою черезвычайку!
Это было эффектно! Затем другой прочитал доклад о Гоголе и Достоевском. И обоих стер с лица земли. О Пушкине отозвался неблагоприятно, но вскользь. И посулил о нем специальный доклад. В одну из июньских ночей Пушкина он обработал на славу. За белые штаны, за „вперед гляжу я без боязни“, за „камер-юнкерство и холопскую стихию“, вообще, за „псевдореволюционность и ханжество“, за неприличные стихи и ухаживание за женщинами… Обливаясь потом, в духоте, я сидел в первом ряду и слушал, как докладчик рвал на Пушкине в клочья белые штаны. Когда же, освежив стаканом воды пересохшее горло, он предложил в заключение Пушкина выкинуть в печку, я улыбнулся. Каюсь. Улыбнулся загадочно, черт меня возьми. Улыбка не воробей! – Выступайте оппонентом. – Не хочется. – У вас нет гражданского мужества. – Вот как? Хорошо, я выступлю. И я выступил, чтобы меня черти взяли. Три дня и три ночи готовился. Сидел у открытого окна у лампы с красным абажуром. На коленях у меня лежала книга, написанная человеком с огненными глазами. …Ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума…
Говорил он: Клевету приемлю равнодушно. Нет, не равнодушно! Нет. Я им покажу! Я покажу! Я кулаком грозил черной ночи. И показан. Было в цехе смятение. Докладчик лежал на обеих лопатках. В глазах публики читал я безмолвное, веселое: – Дожми его! Дожми! … Но зато потом!! Но потом…» Если переводить художественную прозу и точно взятые напрокат из «Онегина» многоточия на суровый газетный стиль времени, то заключение булгаковских зоилов выходило следующее: «Русская буржуазия, не сумев убедить рабочих языком оружия, вынуждена попытаться завоевать их оружием языка. Объективно такой попыткой использовать „легальные возможности“ являются выступления гг. Булгакова и Беме на диспуте о Пушкине. Казалось бы, что общего с революцией у покойного поэта и у этих господ. Однако именно они и именно Пушкина как революционера и взялись защищать. Эти выступления, не прибавляя ничего к лаврам поэта, открывают только классовую природу защитников его революционности… Они вскрывают контрреволюционность этих защитников „революционности“ Пушкина…» [35; 95] |