Книга Несокрушимые, страница 43 – Игорь Лощилов

Князь Григорий Борисович денежников не жаловал, с Иосифом у него были не единожды прямые стычки, это нелюбье и на всех его подручников переложил. Гурия принимать не захотел, приказал гнать в шею, да ведь тому ни хитрости, ни терпеливости не занимать, всё же проник. Видит, князь морщится, слушать его не намерен, тянуть не стал: так, мол, и так, Девочкин ведёт тайные переговоры с Сапегой о сдаче крепости, вот письмо. Долгорукий аж с места соскочил, вырвал письмо, видит, обращено к Иосифу: в ответ-де на твоё предложение об откупе подтверждаем наши прежние условия о сдаче, но если поможешь открыть ворота, то лавре вреда не сделаем, не тронем ни храмов, ни имущества, а тебе выйдет особая награда. Ждём только Филиппа... Далее подпись и печать Сапегины.

Князь с делом никогда не тянул, а раздумывать вообще было не в его привычках, тут же урядил отряд и Девочкина взял под стражу, вместе со всем его окружением. А попутно распорядился подбирать всех Филиппов. Лавра мгновенно пришла в движение, всполошилась братия, ратники, приживальщики. Архимандрит поспешил к князю — почто самоуправствуешь? Тот входить в подробности не стал, сказал только, что казначей пойман с поличным и будет подвергнут допросу.

— Как же без меня? — обеспокоился старец. — Он Божий человек и мирскому суду неподвластен.

— Все мы под Богом, — ответил Долгорукий, — только иные под сатаной, вот этих и допросим.

Архимандрит к Голохвастову: помоги остудить князя, я Иосифа знаю, он на гнусное дело не пойдёт, но если такое и вышло, старцы сами разберут. Голохвастов перехватил князя на пути к пыточному подвалу, тот и его не захотел слушать, сказал, что воровские дела он сам урядит и советчики покуда ему не надобны. Голохвастов от такого безрассудного упрямства тоже вспылил: доколе нам твою дурь терпеть? Почто без разбору людей забираешь? Сегодня Филиппы, завтра Антипы, потом иное взбредёт. Не хочешь добром ладить, всем миром остережём. Долгорукий в ответ рыкнул и в таком-то запале отправился на допрос.

Девочкин, как и следовало ожидать, от всего отказывался. Всегда спокойный, уверенный в себе и немногословный, он сейчас просто кипел от возмущения и громко кричал о подлоге: никаких писем гетману не писалось, сама мысль о сдаче крепости не могла даже прийти ему в голову.

— Ты утверждаешь, что никогда не вёл таких разговоров? — спросил Долгорукий.

— Нет, нет! — воскликнул Девочкин.

— И не говорил худых слов о государе?

— Нет, клянусь Всевышним, нет.

По знаку Долгорукого Гурий выступил вперёд и сказал:

— Не клянись, чтобы не переступить клятвы. Разве не помнишь наш разговор 29 сентября? — Лицо Девочкина выразило крайнее недоумение. — Тогда обсуждалось письмо Сапеги о сдаче лавры, и ты после сказал мне: ежели-де все убытки от осадного сидения счислить, то можно было бы и откупиться. Вспоминаешь?

Казначей покраснел от гнева.

— A-а, так вот откуда идёт поклёп?! Князь, это ничтожество, навозный червь, перевирает сказанное, неужто ты поверишь ему?

— Я хочу знать, говорил ли ты такие слова? — возвысил голос Долгорукий.

Девочкин помедлил.

— Когда принимается решение, прикидывается всяко: так этак... Привыкший считать деньги, я мог допустить такую мысль, но тут же её отбросил...

— Вот видишь, а клялся, — усмехнулся Долгорукий.

— А ещё говорил, что государи наши, царь Борис и Шуйский, деньги у лавры берут без отдачи, — напомнил Гурий.

— И сейчас могу повторить то же...

— Ты считаешь это добрыми словами? — удивился Долгорукий.

— Ещё принёс недавно ларец особый, о коем велел никому не говорить и хранить от посторонних глаз, а кому и для каких тайных дел он назначался, того не ведаю, — на лице Гурия изобразилось полное недоумение, оно-то окончательно и вывело казначея из себя.

— Лгун, поклёпник! Да засохнет твоя гортань от бесстыдного вранья! Ведь я только что сам корил тебя за этот ларец и грозил братским судом...

— Убедился теперь, как опасно грозить другим? Роющие яму сами попадут в неё и будут низвергнуты, воистину справедливы Божии слова.

Девочкин потерял дар речи, он устремил на своего помощника пронзительный взгляд, полный негодования, ненависти, презрения, и вдруг стал опускаться на пол — не выдержало напряжения старое сердце.

Долгорукий встревожился:

— Неужто помер? Мы и вызнать-то ничего не успели.

Гурий успокоил:

— Это его гордыня уязвилась. Столько лет не терпел никакого слова навстречу, легко ли теперь правду слушать? Ты, сходи-ка по своим делам, покуда я старца в память приведу, — и выразительно посмотрел наверх, откуда слышались тревожные крики. Долгорукий прислушался и последовал его совету.

Голохвастов, претворяя угрозу, велел собираться своим приверженцам, и скоро вся площадь заполнилась вооружённым людом: ратниками, монастырскими слугами, клементьевскими мужиками, монахами — всеми, у кого воевода в чести. Взбудораженная толпа встретила появление Долгорукого грозным гулом. А и князь не из робких.

— Почто своевольничаете? Расходись!

В ответ зашумели ещё сильнее. Никак не понять князю, что это так их взбудоражило. Вышел из толпы монастырский старец и сказал:

— Мы по законам обители живём, ты же, пришлый, со своим уставом в чужой монастырь суёшься. Спокон веку гак: сначала мы уряжаем, потом, коли надо, светским властям передаём. Отпусти казначея.

Площадь поддержала по-своему:

— Филиппков наших верни! Слыхано ли, из-за имени в кутузку брать.

Долгорукий, видя такой настрой, тон убавил:

— Я в ваши права не вступаюсь, сам судить никого не стану. Допрос учиню и вам на суд отдам. Всех же других сейчас отпущу, то стража перестаралась. — И обращаясь уже к своим, крикнул: — Слышали, что сказано: всех отпустить!

Видя княжескую покладистость, толпа стихла, словно из неё пар выпустили. Долгорукий тут же переключил её на иное:

— Завтра делаем большую вылазку в Мишутинскую рощу. Потреплем ляхов?!

— Ого-го! — раздались радостные крики. — Слава князю! Слава-а!

Знал ведь хитрец, как со смутьянами управляться, ничего не скажешь.

Происшедшие события выбили Афанасия из привычной колеи. Жизнь в больничном корпусе не была столь бурной, да и у обитателей крепости ранее не замечалось такой злости друг к другу. «Боже, восстанови народ свой и отврати его от безумства», — так по сему случаю сказал бы, наверно, бедный Макарий. Как недостаёт ему сейчас этого брата, чистого и бесхитростного, как дитя! Он, случалось, досаждал занудством, гудением, неумением управляться с житейскими делами, но рядом с ним дышалось легче, свободнее; воистину нужно попасть в зловонную яму, чтобы по-настоящему оценить свежесть обычного воздуха. И вот нет рядом ещё одной чистой души — Илария. Конечно, он был жилец недолгий, а всё же грустно узнать о кончине бедняги. Нужно будет помолиться о его душе, как обещал. Впрочем, доброе дело откладывать не следует, и Афанасий направился к братскому кладбищу.