Онлайн книга «Адмирал Ушаков»
|
– Спасибо! – поблагодарил Федя уходя. Любушка провожала его. – Скажите, Любушка, а вы… в самом деле приедете? – спросил он, уже стоя на крыльце. – При-и-еду! – улыбаясь, протянула она, и Феде почудилось в этом слове: «ми-и-лый…». Он спрыгнул с крыльца и, не разбирая в темноте луж, зашагал через улицу к себе. VII
Незаметно промелькнула неделя, как Ушаков приехал в Воронеж, а письмо Любушки все еще продолжало лежать в Федином чемодане. Он был исполнителен и верен в своем слове, но не хватало времени. В адмиралтействе всем нашлось много дела. Пустошкин работал на постройке мастерских, а Ушакова определили в чертежную. Когда-то, при Петре I, весь Воронеж был заполнен моряками. Целые улицы занимали корабельные мастера: шлюпочные, парусные, блочные, канатные, купорные. Жили плотники, кузнецы, литейщики. В Воронеже лили пушки, мортиры, ядра, варили смолу, гнали деготь, вили канаты и веревки. После смерти Петра I все пришло в упадок. Мастерские обветшали или стояли заколоченные. Мастера перемерли или разъехались по другим местам. И многое приходилось начинать сызнова. Оттого теперь у всех – матросов и офицеров – было достаточно работы. Федя приходил вечером на квартиру усталый. Он видел чемодан, в котором лежало письмо, терзался мыслью, что поручение Любушки до сих пор им не выполнено. Ушаков каждый день невольно наблюдал за погодой: снежок понемногу укрывал землю. Иногда, сидя у себя в чертежной и обсуждая с товарищами качество кораблей разной постройки, он говорил что-либо вроде: – Архангельские хуже петербургских: в бейдевинд [13] имеют большой дрейф. А сам в это время смотрел в окно на падающий снег и думал с тревогой: «Может, уже приехала?» И невольно краснел. Во-первых, от мысли, что он не сдержал слова, а во-вторых, оттого, что было приятно представить: Любушка уже в Воронеже! Паша Пустошкин, который жил с ним (Нерона Веленбакова услали в Таганрог), пытался было навести разговор на интересующую тему, но прямо о девушке говорить не смел. Живя не первый год с Ушаковым, он знал, что Федя рассердится и сразу оборвет разговор. Он такой: нашел – молчит, потерял – молчит. И потому Пустошкин старался говорить обиняком: – А уже санная дорога установилась. Вчера из Москвы констапель [14] приехал… Но Федя упорно молчал, хотя прекрасно понимал, к чему клонит Паша, и хотя этот разговор был ему приятен. Паша втихомолку наблюдал за другом. Подошла суббота. Вечером в чертежной, как и в других командах, был прочтен приказ: «Завтрашнего числа для праздника воскресенья адмиралтейским служителям шабаш, чтоб богу молились, гуляли тихо и смирно, шумства, драк и прочих непотребств не чинить». Федя слушал и думал: «Завтра отнесу письмо». Он утром попросил у соседа, корабельного мастера, бритву и побрился, хотя льняной пушок на щеках был мало заметен. Потом не мог дождаться обеда. От скуки листал «Регламент о управлении адмиралтейства и верфи». Паша, любивший пошутить, не выдержал и сказал: – Не смотри: все равно по параграфу семьдесят седьмому гардемарину жениться запрещается. Не то – дадут три года каторжной работы! Федя вспыхнул до корней волос и только глянул на него, как рублем подарил! Паше и этого хватило – сразу умолк. Так молча и обедали. После обеда Федя оделся получше, достал из чемодана письмецо и, стараясь не смотреть Паше в глаза, шмыгнул за дверь. Адрес он помнил наизусть: «Марии Никитишне Ермаковой у Троицкой церкви, что на Чижовке». За эти дни он узнал, что Чижовка – слободка на горе, предместье Воронежа, которое от города отделяет крутой яр. «Хорошо, что дом – у церкви. Значит, легко найти, не придется ни у кого спрашивать». Войдя в слободку, Федя вспомнил: здесь когда-то водилось много чижей. «Не оттого ли и она держала в клетке снегиря? Любит птиц, значит, доброе сердце!..» Он захотел представить себе ее лицо и не мог: оно как-то уплывало. И лишь не потухала, жила в его памяти широкая, светлая Любушкина улыбка. Вот и церковь Троицы. Вон один дом деревянный – побольше, другой – маленький, весь белый, крытый очеретом. Ох как бьется сердце! Ушаков еще издали разогнался – для храбрости! – и бодро подошел к домику. Он постучал и ждал, насупившись. Дверь отворила высокая седая женщина. Хотя глаза у нее были карие, а нос прямой, но ее лицо чем-то напоминало Любушкино. «Мать!» – Входите, входите! – приветливо сказала она, отступая в глубь сеней. Ушаков вошел. – Честь имею видеть Марью Никитишну Ермакову? – официально спросил Федя. – Да, это я, – сказала женщина. – Вам письмо из Петербурга. От дочери. Он протянул конверт. – От Любушки? Когда же она приедет? – Сказывала: по первопутку. – Пожалуйте сюда, господин мичман. Милости прошу. – Марья Никитишна распахнула дверь в комнату. – Раздевайтесь, у нас тепло, – предложила она. Поначалу Ушаков думал отдать письмо и сразу же уйти, но сейчас что-то удерживало его здесь. Он снял шинель и шляпу. – Садитесь! – предложила хозяйка, усаживаясь у стола. Федя сел. – Мы ведь тоже из морской семьи. Мою мать в тысяча семьсот первом году по велению царя Петра отправили сюда. Каждый десятый двор должен был поставить одну девицу для вступления в брак с солдатами, а остальные дворы – снабдить ее всем необходимым. И кроме того, дать двадцать рублей приданого. Вот она и вышла замуж за моряка. И мой покойный муж тоже был моряк, – словоохотливо рассказывала Марья Никитишна. Она оказалась более разговорчивой, чем ее сестра, Настасья Никитишна, и держалась так, что Феде казалось, будто он давным-давно знает ее. – А вы когда же познакомились с Любушкой? Федя зарделся. Говорить о том, как он спас снегиря, не хотелось. – Верно, где-либо в церкви, – улыбнулась Марья Никитишна, – или на гулянье. Вот у нас, в роще, с мая месяца по воскресеньям гулянье… Что, Любушка здорова? – Ничего, здорова. Я ее всего два раза видел… Я с Балтийского… Меня отправили сюда. Ехал, остановился на Васильевском острову… – Да, там живет моя старшая сестра, Настасья. Домик-то у нее в третьем годе сгорел… |