Онлайн книга «Адмирал Ушаков»
|
– Ого, какой веселый! Да ты, Федя, никак первый раз в жизни выпил! – рассмеялся Паша, при свече пришивающий пуговицы к бострогу. [16] – А если б и выпил, Пашенька! Он обнял друга за плечи и так сдавил, что Пустошкин крякнул: – Пусти, тамбовский медведь! Когда в следующее воскресенье Ушаков собирался уходить, Паша, осмелев, спросил: – Куда? Снова к ней? – На кудыкину гору! – отшутился Федя и помчался в милую слободку. Дверь ему открыла сама любезная, льстивая Марья Никитишна. – А, Феденька, деточка! – запела она, увидев мичмана. – Как раз на чаек. Милости просим! Федя разделся, вошел в знакомую комнату и остолбенел: за столом сидел с Любушкой грек Метакса. Ушаков стал мрачным и неразговорчивым. Ему было противно, что Марья Никитишна и Любушка ласковы с этим черноглазым красивым греком, что Любушка весело смеется и шутит. Феде казалось, что на него не обращают внимания, обходятся с ним как с малым ребенком. После чая девушка принесла карты, но Федя не остался играть, сказав, что завтра, чуть свет, уезжает на неделю в Таврово. – Вернетесь – приходите, не забывайте нас, – говорила в дверях Марья Никитишна, провожая гостя. Ушаков ничего не ответил. Он только сжал челюсти и подумал: «Как же, ожидайте. Приду!» Эту неделю Ушаков работал с остервенением. Пришло воскресенье. В последнее время Федя по воскресеньям вставал рано, а теперь отзвонили к обедне, а он еще лежал. Лежал и думал все о том же – о женском коварстве… Пустошкин уже ушел в город к знакомым, когда Ушаков встал. Подмывало пойти к Ермаковым, но он все-таки остался дома. До обеда он рисовал фрегат, а вечером достал из сундука маленький томик Сумарокова. Федя любил эти притчи, где так легко текут слова: Прибаску Сложу И сказку Скажу… где стихи о моряках: Встала буря, ветры дуют, Тучи помрачили свет… Он листал знакомые страницы, а глаза сегодня ловили иные строчки: Изображает ясно То пламень во крови Тово, кто ждет напрасно Взаимныя любви: Прохожева обманет Текущая вода, Тово любить не станет Ириса никогда. IX
В середине следующей недели Ушакова взаправду отправили в Таврово с чертежами новых прамов. Не хотелось уезжать из Воронежа, но ехал он со странным удовлетворением: как будто кому-то назло. А очутившись в Таврове, не мог дождаться, когда разделается со своим поручением. В Воронеж он вернулся только в понедельник. Паша Пустошкин сидел дома – чертил. – Федя, а о тебе тут беспокоились, – ехидно сказал Паша. – Кто? – Прибегала Любушка, спрашивала: почему, мол, Феденька не приходит? Здоров ли? – Да ну, брось шутить! – нахмурился Ушаков. – Ей-ей, не шучу! Прибегала! – Давно? – В пятницу. Ушаков посветлел. Эта неделя тянулась у него дольше всех других: не мог дождаться конца. В воскресенье утром пошел знакомой дорогой в милую Чижовку. Шел, полный обиды. Шел не торопясь, но в то же время хотелось скорее-скорее… Открыла сама Любушка: – Феденька, голубчик! Пришел! Она кинулась к нему и неожиданно поцеловала в холодную щеку. Ушаков окончательно опешил. Любушка тормошила его, стащила с него шинель, повела в комнату. Ушаков сразу приметил: дверь в комнату постояльца была раскрыта настежь. – Грек дома? – насупился он. Любушка залилась смехом. – Что ты? – Из-за грека-то и не приходил? Да? Федя только потирал холодные руки, молчал, подозрительно озираясь. – Глупенький, да он мне противен! Понимаешь: проо-тивен! И он уехал! – Куда? – В Азов. – Совсем? – Совсем! Федя кинулся к ней. – Пусти! Мама! – с притворным испугом зашептала она, кивая на дверь. Ее большие глаза стали еще больше. Федя отпустил ее и оглянулся. Любушка отбежала за стол и, выпячивая свои полные губы, протянула: – Тру-ус! Мамы нет, ушла к протопопше. Мы одни в доме. Тру-ус! Ушаков шагнул к столу. Их разделяла только столешница. Любушка стояла против него, раскрасневшаяся, похорошевшая. Она дразнила, высунув язык. Ушаков увидал: у Любушки на конце языка – небольшая ямка. – Чего смотришь? Язык раздвоен? Как у змеи. Не бойся – это меня в детстве нянька кашей так накормила. Сунула в рот ложку горячей каши, а сама убежала. И сожгла мне язык… Федя через стол ловко схватил ее за руку… До весны было еще три месяца, но у Феди Ушакова она расцветала уже в январе. X
В напряженной каждодневной работе мелькали похожие друг на друга дни. Зима пролетела незаметно: была она «сиротская» и не успела надоесть ни снегами, ни морозами. В марте вскрылась река. И сразу прибавилось работы: отправляли припасы, вооружение и снаряжение для судов, которые строились на верфях в Таврове, Павловске, Икорце и Хопре. От зари и до зари не умолкая стучали плотничьи топоры. Не потухали литейные печи, кузнечные горны, курились смолокурни. Сенявин деятельно готовил Азовскую флотилию. Присланных из Петербурга мичманов отправляли дальше, к Азовскому морю. Пустошкин уехал на Икорецкую верфь, Ушаков остался один. Ждал, что не сегодня завтра и его отправят куда-либо. Каждое воскресенье Федя ходил по знакомой дороге в Чижовку. Марья Никитишна уже в глаза называла его «зятек», ласково обнимала, потчевала, как могла, и все спрашивала, когда Ушакова произведут в лейтенанты и сколько он тогда будет получать жалованья. Федя и сам думал жениться на Любушке. Вся его прошлая жизнь – корпус, флот – прошла среди мужчин. Он любил море, флотскую суровую жизнь, готовился к ней и не представлял, как живут семейные моряки. Но без Любушки ему было тоскливо, тянуло к ней. Как ни был он занят, а всегда помнил о Любушке. И Федя тоже говорил ей: |