Книга Загадка песков, страница 52 – Александр Яковлев, Эрскин Чайлдерс

– Хочешь сказать, галиот? – отозвался я. Мне совершенно четко были различимы очертания одного из этих знакомых судов, находящегося в полумиле впереди, как раз на границе видимости. – Как думаешь, это «Корморан»?

Дэвис ничего не ответил, но как-то сразу потерял концентрацию. Мой выкрик «Менее четырех!» прошел незамеченным, и мы тут же коснулись грунта, но сразу снялись по прихоти течения.

– К постановке на якорь! Якорь отдать! – последовало вдруг.

И мы встали посреди узкого протока, по которому шли. Я растравил оттяжку грота-гика и без помощи управился со стакселем и кливером. Пока я хлопотал, Дэвис продолжал глядеть в наветренную сторону в бинокль, и, к своему удивлению, я заметил, что руки его заметно дрожат. Прежде мне такого видеть не приходилось, даже в момент, когда одно неверное движение кисти означало бы неминуемую смерть на избитом прибоем берегу.

– В чем дело? – обеспокоился я. – Ты замерз?

– Та маленькая шлюпка, – ответил мой друг.

Я посмотрел в ту же сторону и заметил вдалеке белое пятнышко с четкими очертаниями.

– Небольшой рейковый грот и кливер. Это он, все точно, – пробормотал себе под нос Дэвис, словно в бреду.

– Он? Кто?

– Ялик с «Медузы».

Дэвис передал, а точнее сунул мне бинокль, сам же не отрывал глаз от далекой точки.

– Долльман?! – воскликнул я.

– Нет, это ее ялик. Он у нее для прогулок под парусом. Она пришла встречать ме… нас.

В окулярах бинокля белое пятнышко превратилось в изящный маленький парус, подставленный легкому попутному ветру. Корпус шлюпки скрывался за поворотом протоки, но вскоре показался в виду. Кто-то сидел на румпеле, но, мужчина или женщина, я не брался определить, потому что парус скрывал большую часть фигуры. Добрые две минуты – бесконечные минуты – мы молча смотрели. Туман оседал на линзах, но я не отрывал бинокля от глаз, потому что не хотел невзначай посмотреть на Дэвиса. Зато слышал, как он глубоко вздохнул, встрепенулся и издал свое характерное «хм-м». Потом ринулся на корму, отвязал фалинь ялика и подтянул его к борту.

– Ты тоже идешь, – бросил он, прыгая в лодку и устанавливая уключины (руки у него больше не тряслись).

Я рассмеялся и оттолкнул ялик.

– Я бы предпочел плыть с тобой, – с вызовом заявил мой товарищ.

– А я предпочитаю остаться. Приберусь пока тут и поставлю чайник.

Дэвис сделал полгребка, потом замер.

– Ей не стоит подниматься на борт, – сказал он.

– А вдруг она изъявит желание? День холодный, обратный путь далек, и естественная учтивость…

– Каррузерс, если она поднимется на борт, помни, пожалуйста, что это дело не имеет к ней отношения. И не смей ничего выуживать из нее.

Это маленькое нравоучение обожгло бы меня сильнее, не тверди я сам себе, что раз и навсегда, к добру или худу, но Рубикон ^[73] уже перейден.

– На этот раз это исключительно твое дело, – сказал я. – Веди его, как сочтешь нужным.

Дэвис погнал ялик мощными ударами весел.

«Вот он такой, какой есть», – подумалось мне. Простоволосый, покрытый каплями тумана потертый непромокаемый плащ, застегнутый на одну пуговицу, серый свитер, шерстяные брюки (как у рыбака, идущего в открытое море), заправленные в высокие сапоги. На миг перед моим мысленным взором возник антипод Дэвиса, щеголь из Кауса ^[74]. По лицу же своего друга я понимал, и удивлялся, что он ухватил стоящую перед ним дилемму за оба рога с той же силой, что и весла.

Я наблюдал как сближаются лодки. Курсы их должны были естественным образом пересечься примерно в трехстах ярдах от нас, но произошла заминка. Сначала парусная шлюпка резко остановилась и начала разворачиваться. «Села на мель», – констатировал я. Весельный ялик прибавил ходу, но вскоре тоже встал. С обоих суденышек донесся плеск весел, потом наступила тишина. Гребень водораздела, этот материальный Рубикон, такой прозаический и грязный, все еще предстояло перейти. Но можно и обойти. Обе шлюпки направились к северному берегу нашего протока. Две фигуры выскочили на сушу, держа в руках фалини. Закрепив лодку, Дэвис зашлепал по песку, а девушка, которую я теперь четко видел, пошла ему на встречу. Ну а мне самое время было начать уборку в каюте.

Никакие силы на свете не могли превратить салон «Дульчибеллы» в пригодную для приема леди гостиную. Мне оставалось придать ему хотя бы более или менее сносный вид посредством куска ветоши и швабры. Потом я распихал по полкам и ящикам трубки, карты, разбросанные предметы одежды и прочий хлам, который уже успел накопиться, хотя убирались мы совсем недавно; привел в порядок нашу маленькую библиотеку, разжег плиту и накрыл стол чистой белой скатертью.

Прошло примерно двадцать минут. Я без особого успеха пытался оттереть копоть с потолка, когда услышал плеск весел и голоса. Я зашвырнул ветошь на бак, сполоснул руки и оседлал трап. К борту подходил наш ялик. Дэвис греб, на кормовой банке сидела молодая девушка в сером берете с помпоном, просторной непромокаемой куртке и темной саржевой юбке, из-под которой, если придерживаться чистой правды, выглядывала пара грубоватых резиновых сапог, mutatis mutandis ^[75], один в один таких же, как у Дэвиса. Как и у него, волосы ее были влажными от тумана, а румяное загорелое личико девушки представляло собой радостное пятно, разнообразящее унылый антураж местности.

– Вот и мы, – объявил Дэвис.

Никогда прежде не звенело его «майнер фройнд Каррузерс» такой музыкой в моих ушах, настолько же негармонично прозвучало последующее «фройляйн Долльман». Все четыре слога вопияли о лжи. Пара честнейших английских глаз смотрела на меня; честнейшая английская ручка… Быть может, он нелеп, этот наш островной обычай – пожимать дамам руку? Может, и так, но эта загорелая, крепкая и вовсе не такая уж миниатюрная, о сентиментальный читатель, ладонь стиснула мою. Разумеется, я располагал более весомыми, нежели национальный инстинкт, причинами подозревать о ее английском происхождении, но, даже не сомневайся я в подлинности немецких корней девушки, поздравил бы Германию с этим удачным образцом плагиата. По ее голосу и речи я понял, что немецкий она усвоила с младых ногтей: дикция и акцент были безошибочны, по крайней мере для моего британского слуха, но вот присущая местным резковатость оставляла желать лучшего.

Она поднялась на борт. Последовал пустой разговор о времени и погоде, но он не клеился, потому что в мы в душе хотели положить ему конец. Никто не решался приступить к тому, что действительно беспокоило. Мои сомнения были, впрочем, слишком зачаточными, чтобы их озвучивать, поэтому я поднял тему о чае и тепле каюты, но вспомнил о нашем договоре с Дэвисом.