Онлайн книга «Александр Первый»
|
– Что скучно? – Да вот обо всем этом думать – о доносах, арестах, шпионах – «шпигонах», как говорит мой Савенко. – Скучно, но как же быть? От этого зависит все наше дело… – А вы в наше дело верите? – Что вы хотите сказать, Пестель? – Ничего, пошутил, извините… Ну, будемте говорить серьезно. Насчет Майбороды вы, господа, ошибаетесь. Неужели вы думаете, что я его принял бы в общество, если бы не был уверен… – А вы его приняли? – Почти принял. – Ради Бога, Павел Иванович, будьте осторожны… – Не беспокойтесь, я людей знаю. – Людей знаете и не видите, что это – негодяй отъявленный? – Да, негодяй, – что ж из того? Негодяи-то нам, может быть, нужнее честных людей. Ведь это только на Страшном суде – овцы одесную, а козлища ошую; в сей же юдоли земной все в куче, – Не разберешь; тот же человек сегодня негодяй, а завтра честный, или наоборот. Негодяи-то уж тем хороши, что знаешь, чего от них ждать, а от честных, подите-ка узнайте. «Кто из честных людей не достоин пощечины?» – у Шекспира это, что ли? Я плохой христианин, но помню, что более радости на небесах об одном кающемся грешнике, нежели о девяносто девяти праведниках. Вот и генерал Витт тоже грешник и тоже кается; мы ему не верим… ну а если ошибаемся? 40 000 войска под командою, шутка сказать! – Что вы говорите, Павел Иванович? – А что? Не благородно? Ну еще бы! Только о благородстве и думаем. От благородства погибаем. Какая уж тут политика! В политике нет благородного и подлого, а есть умное и глупое. И мы выбрали глупое: царя убить, революцию сделать в белых перчатках. Убить надо, но никто не хочет сам: перчатки мешают, – и все друг за друга хоронятся, ждут. А пока государь может быть спокоен, – дает Бог, нас всех переживет. Так-то, Голицын: слово и дело не одно и то же; от суждений до совершений весьма далече. Люди говорят легко, а действуют, по мере опасности, если не для жизни, то для чести, для совести. Мы – люди храбрые, жизнью готовы жертвовать; да жизнью-то легко, а вот честью, совестью как? Кто хочет спасти душу свою, тот погубит ее, – не о таких ли, как мы, это сказано?.. Он потупился, а когда опять поднял глаза, они засверкали злобным огнем. – Вот вы все предателей ищете, а главный-то предатель знаете кто? Я по ночам не сплю, думаю, думаю и вот до чего додумался: нам другого нет спасенья, как принести государю повинную. Он благородный, почти благородный человек, мы тоже почти благородные – отчего бы и не сговориться? Открыть ему все и убедить, что лучший способ уничтожить революцию – дать России то, чего мы добиваемся. Вот поеду в Петербург и донесу… Ну что скажете, Голицын? Подлость, а? – Не подлость, а сумасшествие, – возразил Голицын. – А у вас никогда этого сумасшествия не было? – спросил Пестель. – Если и было, то прошло. – Совсем прошло? – Совсем. – Жаль. А я думал – вместе. Вместе бы легче. На миру и смерть красна… – Думали, что я считаю это подлостью и буду вместе с вами? – Да, вот и поймали. Заврался, запутался, – усмехнулся Пестель и посмотрел на него с нескрываемым вызовом. – Так о чем же вы-то с ним говорить будете? – С кем? – С государем. Ведь у вас свидание? – Кто вам сказал? – Слухом земля полнится. А вам не хотелось, чтоб я знал? «Подозревает меня, испытывает, что ли?» – подумал Голицын с негодованием. – Может быть, я и вправду с ума схожу, – продолжал Пестель, и усмешка его делалась все более язвительней, – но у сумасшедших есть ведь тоже логика. Ну, так вот, по моей сумасшедшей логике, одно из двух: или уничтожить заговор, или уничтожить царя. Не хотите одного, значит, хотите другого? О другом-то мы с вами, кажется, были согласны, помните, у Рылеева? – Помню. – И теперь согласны? Голицын молчал; сквозь негодование он чувствовал, что Пестель прав. – Так как же, Голицын? Ваше свидание с государем в такую минуту, когда дело почти проиграно, вы сами понимаете?.. Или не хотите ответить? – Не хочу. Это дело моей совести, Павел Иванович! Позвольте же мне одному быть в нем судьею, – начал Голицын, бледнея, и не кончил. Пестель смотрел на него молча, в упор. «Кто из честных людей не достоин пощечины?» – вспомнилось Голицыну, и вся кровь прилила к лицу его, как от пощечины. Пестель опять был прав, и в этой правоте – то неразрешимое, темное, страшное, о чем Голицын старался не думать все эти месяцы, «убить надо, но пусть не я, а другой». У крыльца послышался колокольчик тройки. Голицын предчувствовал, что не придется ему ночевать у Пестеля, и заказал лошадей на станции. – Лошади поданы, ваше сиятельство, – доложил Савенко. Голицын встал и покраснел: чувствовал, что отъезд его похож на бегство. – До свиданья, Пестель! – Куда вы? – Еду. Пестель тоже встал. – Прошу вас, Голицын, останьтесь, – проговорил он вдруг изменившимся голосом, с тихой, странной улыбкой. – Нет, Пестель, наш разговор бесполезен и тягостен. Вы были правы, что мне приезжать не следовало… – Прошу вас, Голицын, останьтесь, – повторил Пестель все тем же голосом, с тою же улыбкою. Голицын вгляделся в нее и вдруг понял: что-то было в ней такое жалкое, что у него сердце упало. – Если я обидел вас, простите, Голицын, ради Бога, не сердитесь на меня. Разве вы не видите, что я в таком положении, что на меня сердиться нельзя? Что-то задрожало, задвигалось в неподвижном лице, как маска, готовая упасть. – Лежачего не бьют, – прибавил он с усилием, опустился на диван и закрыл лицо руками. Голицын с минуту подумал, вышел в переднюю, позвал денщика, велел сказать, чтоб лошадей откладывали, вернулся к Пестелю, сел рядом и положил ему руку на плечо. – Я отвечу на ваш вопрос, Павел Иванович: я знаю, что надо делать, но не могу, и что это подлость – тоже знаю. Как видите, мое положение не лучше вашего… Пестель посмотрел на него, как будто только теперь увидел лицо его. – Прошу вас, Пестель, – продолжал Голицын, – ответьте и вы на мой вопрос. Зачем вы сказали мне давеча о вашем предательстве? Вы знали, что я не поверю. Зачем же? Или подозревали меня, испытывали? – Нет, не вас, а себя испытывал… – Ну и что же? – Вы правы: я этого не сделаю. А как я дошел до этого, хотите знать? – Лучше не надо, Пестель! Потом когда-нибудь, а сейчас вам трудно. – Думаете, стыдно? Нет, ничего. После того, что вы обо мне знаете, – мне уж стыдиться нечего… |