Онлайн книга «Александр Первый»
|
– Ну чего, брат, канитель-то тянуть, – возмутился наконец Рылеев. – Скажи-ка лучше попросту: за царя ты, что ли? – За царя? Нет, то есть, значит, того, как бы сказать не соврать, если и за царя, то не за такого, как нынешний. Истинный-то царь – все равно что святой; душу свою за народ полагает; страстотерпец и мученик; сам от царства отрекается. Богу всю власть отдает, народ освобождает… А этот что? – Да ведь и этот, – возразил Рылеев, – в Священном-то Союзе, помнишь. «Все цари земные слагают венцы свои у ног единого Царя Христа Небесного…» – Великая, великая мысль! Величайшая! Больше сей мысли и нет на земле и не будет вовеки. Только исподлили, изгадили мерзавцы так, что разве самому Меттерниху или черту под хвост. За это их убить мало! – потряс он кулаком с внезапною яростью, и по лицу его в эту минуту видно было, что он мог потерять всю команду с пушками от чрезмерной храбрости. – А коли так, – засмеялся Рылеев, – нам все равно: царь так царь. Кто ни поп, тот и батька. Только бы революцию сделать! Батенков умолк и сердито выбил пепел из потухшей трубки, как будто сам потух; увидел, что никто ничего не понимает. Одни смеялись, другие сердились. – Темна вода во облацех! – Министр-то наш, кажется, того, сбрендил! – Какие-то масонские таинства! – Уши вянут! – Ермалафия! – За царя, да без царя в голове! Этак и вправду, пожалуй, революции не сделаешь… – Шпион, как же вы, господа, не видите? Просто аракчеевский шпион! – шептал соседям на ухо Бестужев, сам не веря и зная, что другие не поверят. А между тем все продолжали чувствовать, что есть у Батенкова что-то, чего не победишь смехом. Один только Голицын понял: парижские беседы с Чаадаевым о противоположном подобии двух вечных двойников – русского царя и римского первосвященника – вспомнились ему, и вдруг со дна души поднялось все тайное, страшное, что давно уже мучило его, как бред. Знал, что говорить не надо, – все равно никто ничего не поймет… Но что-то подступило к горлу его, захватило неудержимым волнением. Он встал, подошел к Батенкову и проговорил слегка дрожащим голосом: – Давеча Каховский назвал это подлостью; но это хуже, чем подлость… – Хуже, чем подлость? – посмотрел на него Батенков, опять без обиды, только с недоумением и любопытством. – Что может быть хуже подлости? – спросил кто-то. – Кощунство, – ответил Голицын. – В чем же тут, как бы сказать не соврать, полагаете вы кощунство? – продолжал любопытствовать Батенков. – Царя Христом делаете, человека – Богом. Может быть, и великая, но чертова, чертова мысль! Кощунство кощунств, мерзость мерзостей!.. Вдруг замолчал, оглянулся, опомнился. Губы скривились обычною усмешкою, злою не к другим, а к себе; живой огонь глаз покрыли очки мертвенным поблескиванием стеклышек; сделался похож на Грибоедова в самые насмешливые минуты его. «С чего это я?» – подумал с досадою. Было стыдно, как будто чужую тайну выдал. А Батенков в не меньшем волнении, чем он, опять задвигался, зашевелился неуклюже-медлительно, как будто тяжелые камни ворочал. – Может быть, тут и правда есть, как бы сказать не соврать… Я и сам думал… Ну да мы еще с вами потолкуем, если позволите. Хотел что-то прибавить, но не успел: поднялся общий говор и смех. – Неужели вы о черте серьезно? – спросил Бестужев. – Серьезно. А что? – В черта верите? – Верю. – С рогами и с хвостом? – Вот именно. – Тут, по-вашему, он и сидит? – Пожалуй, что так. – Ну, поздравляю, черта за хвост поймали! – Договорились до чертиков! Из гостиной вышел Якубович, прислушался и вдруг вспылил неизвестно на кого и на что; должно быть, как всегда, обиделся умным разговором, в котором не мог принять участия. – Нам о деле нужно, а мы черт знает о чем… – Слушайте! Слушайте! – O каком же деле? – А вот о каком. Государь всему злу есть первая причина, а посему, ежели хотим быть свободными… – Ну полно, брат, полно. Знаем, что ты молодец, – успокаивал его Рылеев. – Закройте хоть форточку, а то квартальный услышит! – смеялся Одоевский. – Ничего, – подумает, что мы переводим из Шиллера, упражняемся в благонравной словесности. – Если хотим быть свободными, – продолжал Якубович, не слушая и выкрикивая с таким же неестественным жаром, как давеча о своих кавказских подвигах, – то прежде всего истребить надо… – Папенька! Папенька! Лед пошел! – закричала, вбегая в комнату с радостным визгом, Настенька, маленькая дочка Рылеева, такая же смугленькая и востроглазая, как он. – На Неве-то как хорошо, папенька! Мосты развели, народу сколько, пушки палят, лед пошел! Лед пошел! Так и не досказал Якубович, кого надо истребить. Все занялись Настенькой. Батенков наклонился, расставил руки, поймал ее, обнял и защекотал. – Сорока-воровка, кашку варила, на порог скакала, гостей созывала, этому дала, этому дала… – А вот и не боюсь, не боюсь! – отбивалась от щекотки Настенька. – Батя, а Батя, спой-ка Совочку… Батенков присел перед ней на корточки, съежился, нахохлился, сделал круглые глаза и запел сначала тоненьким, а потом все более густым, грубым голосом: Сидит сова на печи, Крылышками трешпочи; Оченьками лоп-лоп: Ноженьками топ-топ… И хлопал себя руками по ляжкам, точно крыльями, и притопывал ногами тяжело, неповоротливо, медлительно, так что в самом деле похож был на большую птицу. Настенька тоже прыгала, топала и хлопала в ладоши, заливаясь пронзительно-звонким смехом. Когда кончил песенку, схватил ее в охапку, поднял высоко над головой – сова полетела – и опустил на пол. Девочка прижалась к нему ласково. – Дядя – бука! – указала вдруг на Якубовича, который свирепо поправлял черную повязку на лбу, неестественно вращал глазами, делал роковое лицо и действительно был так похож на «буку», что все расхохотались. Якубович еще свирепее нахмурился, пожал плечами и, ни с кем не прощаясь, вышел. Рылеев увел Голицына в кабинет. – Ну что, как? Нравится вам у нас? – Очень. – А только молодо-зелено? Детки шалят, деток – розгою? Так, что ли? – Я этого не говорю, – невольно улыбнулся Голицын тому, что Рылеев так верно угадал. – Ну все равно думаете, признайтесь-ка… Да ведь что поделаешь? Русский человек, как тридцать лет стукнет, ни к черту не годен. Только дети и могут сделать у нас революцию. А насчет розги… Вы где воспитывались? |