Онлайн книга «Александр Первый»
|
Так-от все так, – а жутко. Престранную запел намедни Никитушка песенку: На седьмом на небеси Сам Спаситель закатал! Ах, душки, душки, душки! У Христа-то башмачки Сафияненькие, Мелкостроченые! В словах сих, почти бессмысленных, некий священный восторг сочетался с кабацкой удалью. А у тайного советника Василия Михайловича Попова, вижу, и руки и ноги вдруг зашевелились, задергались, – кажется, вот-вот пойдет плясать, как на Лысой горе. И смех, и ужас напал на меня, – хлад мраза тонка, как говорят мистики. Июля 20. Тайный советник Попов намедни при всех объявил: – Я, маменька, имею намеренье сапоги чистить, что принимаю за совершенную волю Божью, – только стыжусь… – Чего же ты стыдишься, дружок? – А Прошка что скажет? – А ты, Вася, смирись, – посоветовал Никитушка. – Были мы в субботу в баньке с Мартыном Степановичем, – продолжал Попов, – окатились холодною водою трижды, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. А Мартын Степанович и говорит: «Дай, говорит, Вася, я тебя еще раз окачу». Взял шайку и во имя Святой Девы Марии вылил на меня воду, и тотчас же как бы разверзлась некая хлябь из внутреннего неба моего и чистейшею рекою всего меня потопила. И ощутил я, что Матерь Господа пременяет звездное тело души моей на лунное свое тело и в ночи Сатурна открывает свет премудрости… И Мартын Степанович Пилецкий все это подтвердил в точности. А с приказным, кувшинным рылом, тоже на днях было чудо. – Сижу я, – говорит, – у именинника, головы кулечекского, Галактиона Ивановича, и вижу, штаны у меня худы, в дырах; устыдился, хотел закрыть, а внутренний глас говорит: «Не закрывай, се слава твоя!» И внезапно приятным ужасом исполнился я, так что все бытие мое трепетало… Потом о новоявленных мощах преподобного Феодосия Тотемского заговорили. – Вот, – говорит штабс-капитан Гагин, – премудрый Невтон, соединивший математику с физикой, умер и сгнил, а наш русский простячок, двести лет в земле лежа, не сгнил.. Тут все глумиться начали над суетным разумом человеческим, коего свет подобен-де свету гнилушки. А Попов покосился в мою сторону. Лицо у него бескровно-бледное, бледно-голубые глаза «издыхающего теленка» (так сказала одна дама о Сперанском), а огоньки ведьмины в них так и прыгают. – Многие, – говорит, – нынче стали смердеть ученостью и самым смердением сим похваляться. Пятачок бы им поджарить, предать плоть во измождение, да спасется дух… Уж не заболел ли я и вправду белой горячкой? Маменька – умная женщина. Как же терпит она? Или ей на руку? Дураки вы, дураки. Ровно с медом бураки… Должно, однако, согласиться, что есть в меду сем ложка дегтю. Июля 21. Алеша Милорадович изъяснял мне таинственное учение о бесстрастном лобзании. – Человек сообщает в оном магическую тинктуру для зачатия потомства, как некогда Адам в раю, и хотя уже ныне тинктура сия сообщается через грубый канал, но в небесной любви состояние сверхнатуральное вновь достигается, в коем деторождение происходит не по уставу естества, от плотского смешения, а от лобзания бесстрастного… Бедный Алеша! Сверхнатуральное состояние довело его до злой чахотки. Денщиком своим, рядовым Федулом Петровым, обращен был в скопчество, влюбился в ихнюю богородицу, девку распутного поведения, лебедянскую мещанку Катасонову, и сам едва не оскопился. Когда узнали о том при дворе, – взбеленились наши кумушки: лейб-гвардии поручик, генерал-губернатора племянник, красавец Алеша – скопец! Дело дошло до государя, и Кондратия Селиванова, учителя скопцов, из Петербурга выслали. Филадельфийская церковь многое от них заимствует: сама, говорят, маменька была у них на выучке. «Господи, если бы не скопчество, то за таким человеком пошли бы полки за полками!» – говорил Попов о Селиванове. Когда кончил Алеша о бесстрастном лобзании: – И вы, – говорю, – во все это верите? – Верю. А что? Разве мало и в христианских таинствах уму непостижного? – Да, конечно… А помните, Алеша, Истомину? Помните балы у Вяземских? Как чудесно танцевали вы мазурку! – Что, – говорит, – вспоминать безумства? Потупился, а потом вдруг поднял глаза, улыбнулся прежней улыбкой, и на бледных щеках зардели два алые пятнышка. – Нет, – говорит, – я не жалею о прошлом. Вот, князь, вы говорите: балы, а знаете, раденья лучше всяких балов… Бедный Алеша! Июля 22. Не влюблены ли и мы в маменьку, как Алеша в свою богородицу? – Маменька! Голубица моя! Возьми меня к себе, – стонет, как томная горлица, краснорожий, толстобрюхий штабс-капитан Гагин. – Малюточка моя, – утешает маменька, – жалею и люблю тебя, как только мать может любить свое дитятко. Да будет из наших сердец едино сердце Иисуса Христа! А генерал-майер Головин, водивший некогда фанагорийцев в убийственный огонь Багратионовых флешей, теперь у маменьких ног, лев, укрощенный голубкою. Старая, больная, изнуренная, более на мертвеца, чем живого человека, похожая, а я понимаю, что в нее влюбиться можно. Страшно и сладостно сие утонченное кровосмешение духовное: детки, влюбленные в маменьку. Только дай себе волю – и затоскуешь о желтень глазках, как пьяница о рюмочке. Июля 23. Хорошо сказал о мистиках мистик Лабзин: «Господа сии заходят к Богу с заднего крыльца». И еще: «С ихней премудрости божественной – человечиною пахнет». Июля 24. Никитушке было пророчество: Что же делать? Как же быть? Надо кровью Русь омыть. И Прасковье Убогой тоже: Я великого царя В сыру землю уложу… Должно быть, заметил Коссович, когда мне сказывал о том, как я побледнел. Какой царь? Какая кровь? А что, если пророчество исполнится? Соединение двух тайных обществ? Июля 25. Говоря о гонениях, на Филадельфийскую церковь воздвигнутых, генерал-майор Головин объявил: – Сам дьявол поселился ныне в сердцах всех лиц высшего правительства. А у меня и ушки на макушке: недаром, думаю, мечтали некогда издатели «Сионского Вестника» о конституции Христовым именем. Заговорил я о политике. Но не тут-то было, – маменька остановила меня. – Мы, – говорит, – надежды наши простираем за пределы сего ничтожного мира, где бедствия полезней радостей, а посему и не входим ни в какие суждения о делах политических… |