Онлайн книга «О странностях любви... (сборник)»
|
…А их еще больше. Схватили ее за руки — и через все комнаты. Только лампу у папы не разбили бы в кабинете. Трах, готово! Ну, вот, ну, вот! Господи, ведь говорила же! Вот и сиди в теми. — В теми. Посадили, так и есть — посадили в гимназический подвал. Вот, ведь всегда боялась мимо ходить. И теперь так далеко — голоса сверху: — Настюша! Настюшенька! «Это няня. Милая, няня, я тут, спаси же меня, я тут…» — Настюшенька-а! Да ты что же это? Наплакалась — да и заснула, милуша? Милая няня — обнять бы: спасла от страшного сна. Но за нянькой — мать. Всю ужасную свою жизнь вспомнила Настя, от няньки отвернулась. — И вовсе не спала, оставь, пожалуйста. Нянька на столик у кровати поставила тарелки: обед. Такое уж положенье — наказанным холодный обед. — Ешь, — говорит мать, — нечего фордыбачить-то. — Напрасно беспокоились. И не подумаю. — Ну, была бы честь предложена. Катерина, уноси. Сокрушенно качая головой, нянька уносит тарелки обратно. А есть — Насте хочется до того, что… Ну, хоть бы хлеба корочку! Настя кричит вдогонку: — Постой, постой-ка, вот что… — проглотила слюну, еле-еле одолела себя, но одолела. — Нет, я не то, не хочу. Я… да, вот что: принеси мне книги, нянька, в ремнях которые, ну, да — в передней. Ведь вот еще дело-то какое: вызвалась завтра Настя поправляться по истории, завтра последний день. А какая уж тебе тут учеба, когда одно в голове: поедет мать — и скажет директору, поедет — и скажет. И тогда… Перевертывает Настя страницу. А что, бишь, это было — о чем на той-то? Как будто и не читала. Только всего и вспоминается: внизу страницы, в уголку, треугольник нарисован, в треугольнике — глаза и рот, и приделаны удивительные усы. Мать сидит тут же в кресле, с закрытыми глазами. Вот вынула синий флакон, нюхает, морщится. «Мигрень, ага? Так тебе и надо, так и надо! Это за то, что…» И вдруг роняет Настя книгу — снизу звонко кличет голос: — Настя, вы тут, а? Идите — в крокет играть. Тишь. Слышит Настя — бьет сердце в набат. Не шевельнется. — Да идите же! Ну, чего, в самом деле, не притворятесь, я же видал вас в окне. Колыхнул занавеску ветер вечерний. Нет, нет, не надо туда, не глядеть… Ухватилась Настя в книге за чужое, колючее какое-то, слово. Верцингеторикс, Верцингеторикс. Десять, двадцать, сорок Верцингеториксов. А снизу: — Вы даже говорить не хотите? Ну, я в последний раз… «Коля, милый, да хочу же. Коля, хочу!» — кричит Настя неслышно. И опять: Верцингеторикс, Верцингеторикс, Верцингеторикс. Еще минуту — еще минуту глядит Коля снизу в окно. А-а… Она молчит? Значит, все это и что утром нынче было, все — фикция? Ну, хорошо же, ну хорошо! Хохочет Коля нарочно громко и идет к красному колу, к Варюше. Очень уж курбастенькая она, Варюша, — тумбочка, правда. Все равно, пусть. — Будем, Варюша, с вами играть. Не вечно же быть врагами. Да и кроме того, от ненависти ведь один только шаг до… Заливается на верхах курбастенькая Варюша, смеется Коля. Играют. Все — слышно — все до капельки слышно наверху. «Ему все равно, ему весело. Верцингеторикс, Верцингеторикс. Все кончено, все». Солнце ушло. Небо — пустое, конца нет пустоте. Темно веет ветер закатный. Перед уходом — мать зажгла лампу: кончен день. Но не радует Настю и материн уход: ведь кончен же апрельский светлый день, кончен! И страшнее всего: сейчас велит лошадь запречь, поедет мать к директору реальному… Ну как же теперь, как? — Ко-оля, Ко-оля! Никого на дворе. В потухающее небо врезана черная, голая еще ветка. И такая печаль от ветки этой, что хочется Насте… Но справа из-за угла — веселый визг. Да, это она, курбастая, а за нею… А за нею — вдогонку — Коля. Ой, зачем же он, зачем он? Догнал, ухватил — и туда, под темный навес — и… Под навесом темно. Чуть-чуть вот нажмет еще Настя зубы — и кажется, хрупнут, и рот будет полон жемчужных крох. «Теперь надо… теперь уж пора, все равно». Глянула Настя вниз. Так близко белеют плиты. Страшно, в-в-в… И жаль. Чего? Себя? Или ясной весны? Все равно. Это надо. Ну, подождать, пока стемнеет. И еще сказать сначала ему, предупредить, что мать… И тихим, сломленным голосом Настя зовет: — Коля! Не сразу, нарочно-лениво, подходит он к окну. — Вы? Ах, вы, Настя? Я задержал вас, простите, мы… мы играем. Крепче держится Настя за подоконник. — Я ничего, Коля — я только… Ведь мать сейчас поедет… Она хотела сказать вашему директору про сегодняшнее утро. И теплится Настя: «Вот, услышит он сейчас: утро — и вспомнит, и все будет…» — Сегодняшнее утро? Вот пустяки-то! — Коля смеется. «Пустяки? Господи, это пустяки!» — А ваша мать с мопсом уехала, я видал. Ни к какому, значит, не к директору, а кататься. С мопсом-то — к директору? Хо! Настя задернула занавеску. Стыд-стыд-стыд! И хуже всего, что мать — с мопсом… Но смиряет себя: теперь, как перед причастием, надо простить. И его тоже. Потом — подождать, пока совсем стемнеет… И стоя за занавеской — Настя шепчет: — Милый Коля, я тебя прощаю. Господи, помоги простить, помоги все простить! Драгоценная, прозрачная, спускается ночь за окном, тонкая, гнется, тонкая — без теней, без шепота листьев. Нежно-зеленая трава затуманивается грустью, чуть-чуть лиловеет. Страшно деревьям шевельнуться: не поцарапать бы голою веткой прозрачное небо. В сумраке улицы где-то мальчишки кричат звонкими голосами, доигрывают в бабки на просохшей за день дорожке, приглядываются к чуть видным, белым на земле и звенят битками. На минуту замолкли — и совсем тихо, прозрачно. И останавливаются на улице двое идущих под руку. Неведомо, кто они: в апрельскую ночь мало ли бродит околдованных? Останавливаются двое неведомых: сил нету дальше идти — так хорошо. Смотрят на белые, далекой зарей чуть алеющие дома с раскрытыми окнами. Сил нет: садятся наземь, проводят по траве ненароком — и вот мокрые руки — в апрельской росе. Так хорошо приложить к горячим щекам… Неясно и нежно зовет мальчика ночь. Выходит из дому, — там зажгли уж огни. Вдыхает отраву апрельских рос. Минутку стоит так, пьянея. Протирает застланные странным туманом глаза, бежит к Настиному окну, спотыкается, протягивает вверх руки и зовет, ему кажется — один он и слышит: — Настя! Настя же! |