Книга На войне как на войне (сборник), страница 113 – Виктор Курочкин

— Уверен, завтра чуть свет снимемся. А если останемся, то утром можно и дорыть капонир. Как вы на это смотрите, лейтенант?

Саня с радостью бы с ним согласился. Но он командир! А приказ есть приказ.

— Нельзя, — сказал он. — Теперь быстро пойдет, тут сплошной песок.

Однако сплошной песок не ободрил ни экипажа, ни его командира. Малешкин с завистью покосился на огонек в хате, отвернулся и опять посмотрел.

— Вы здесь покурите, а я схожу водички попью.

В дом сбежалась почти вся батарея с комбатом. Беззубцев со своими офицерами и солдатами ели картошку. Хозяйка с сержантом из экипажа Теленкова чистили еще. «Второй котел заваривают», — догадался Саня. Под ногами шныряли ребятишки, выпрашивали сахар. Босоногий черноглазый пацан, схватив Саню за рукав, настырно клянчил:

— Дядько… цукерку! Коханенький, цукерку!

Саня отдал ему последнюю печеньицу. Малыш жадно схватил ее, шмыгнул на печку и оттуда закричал:

— Василь, дывись, чего я маю!

Василь, такой же босоногий, грязноносый, озорной, стремглав вскарабкался на печку, навалился на брата. Тот заревел: «Ма-а-а!»

— Василь, отчепись от Мыколы. Зараз бисов дрючком! — пригрозила хозяйка и, неизвестно к кому обращаясь, спросила: — Хиба ж це диты? Хто их тильки поганых наробыв?

Старший сержант, чистивший картошку, удивленно посмотрел на хозяйку.

— А разве они не ваши?

— Яки? Це вин? — спросила хозяйка, показывая на печку, и махнула рукой. — Та ж мои. Усю душу повытягали, чертяки.

Малешкин протиснулся к столу, выхватил из чугуна картофелину, покидал с руки на руку и, обжигаясь, проглотил. Потянулся за другой, потом за третьей. Чугун опорожнили в одну минуту. А у Сани только разгорелся аппетит. Кажется, такой картошки он никогда еще не едал.

— Удивительно вкусная, — сказал он.

— Що такэ? — спросила хозяйка.

— Картошка.

— Цэ ж усе крахмал, як цукор, — похвасталась хозяйка.

Она поставила в печку второй чугун, подкинула дров. Никто не уходил. В доме было жарко, душно, дымно. Солдат разморило. Глаза сами закрывались. Саня потеснил Чегничку, пристроился на краешек скамейки около кровати. Он вспомнил об экипаже, подумал, что неплохо бы и им погреться, поесть горяченькой картошечки, и сделал было движение подняться и пойти к самоходке, но встать не хватило сил. Саня попытался бороться со сном. Вскидывал голову, мотал ею из стороны в сторону, но голова все тяжелее, тяжелее наливалась свинцом и наконец, перевесив Санино тело, свалилась на кровать.

Проснулся он от крика:

— Кухня приехала!

На столе стоял чугун с картошкой. Солдаты поспешно хватали ее, рассовывали по карманам и выбегали на улицу. Саня тоже выбрал пяток картофелин покрупнее, положил их в сумку и пошел к машине.

Самоходка стояла в капонире. Экипаж и не подумал углублять окоп. Только вырыл под машиной для себя яму и установил в ней печку.

— Вот черти, лентяи! — без злобы руганул Малешкин свой экипаж и полез под самоходку. Щербак спал, подвернув, как гусь, под бок голову. Наводчик с заряжающим вели разговор о вшах. Бянкин молча подал Малешкину котелок с пшенной кашей, полбанки свиной тушенки, хлеб и фляжку с водкой.

Саня потрогал котелок, наполненный до краев пшенкой-размазней.

— Мне одному?

— Если мало, у нас еще есть. Повар нынче добрый, — сказал ефрейтор.

— Гришка таких два умял. Чем ругаться да бороться, лучше кашей напороться, — продекламировал наводчик.

Саня потряс над ухом фляжку, понюхал, вспомнил о зароке, поморщился и выпил из горлышка свои положенные сто граммов. Через минуту ему стало необыкновенно хорошо и весело. Аппетит разыгрался. В один миг он проглотил тушенку и приналег на кашу.

Заряжающий с наводчиком возобновили разговор о вшах.

— Сейчас их не стало. Изредка попадется какая-нибудь заблудшая. А вот в сорок втором, когда я был в разведроте, там хватало. — Бянкин вздохнул, поскреб поясницу. — Командиром разведроты был у нас старший лейтенант Савич. Сорвиголова, балагур, в общем — душа-человек. Сам из-под Ленинграда, из Колпина. Есть такой город.

— Точно, есть, — подтвердил Саня и, словно боясь, что ему не поверят, пояснил: — Там еще огромный завод. Я его видел из окна поезда, когда ездил с маткой в Ленинград. Ужасно длинный завод, километра три забор тянется.

Дождавшись, когда Саня кончит, Бянкин продолжал:

— Таких командиров один на тысячу. Бывало, выстроит роту и давай нас крыть разными выразительными словами. Удивительно, сколько он знал этих выразительных слов! У нас от них ноги одеревенеют и уши опухнут, а он все кроет и кроет. Заканчивал свою речугу он всегда такими словами: «Ну погодите, кончу пить, так я за вас возьмусь».

— А что, разве он так много пил? — спросил Саня.

— Не больше других. Это у него такая поговорка была.

Ефрейтор достал кисет с табаком. Саня с наводчиком оторвали от газеты по клочку бумаги. Бянкин всыпал им по щепотке махорки.

— А ведь убили нашего старшого, — прервал длительное молчание ефрейтор.

— А ля герр ком а ля герр, — сказал наводчик.

Ефрейтор покосился на него и сплюнул.

— Возвращались с задания, прошли нейтралку, а на передке его фриц и стукнул. Мина ему под ноги угодила. Так без костылей мы его и схоронили. А какой был командир! — Бянкин закрыл ладонью глаза и, горестно качая головой, долго жалел своего покойного командира.

— Если толковать о вшах, — вдруг начал Домешек, — то ни у кого их столько не было, как у нас, когда мы выбирались из окружения. Если будете слушать — расскажу.

Командир с заряжающим в один голос сказали: «Давай».

Домешек свой рассказ начал из далекого прошлого. С марта тысяча девятьсот сорок третьего года, когда 3-я танковая армия попала под Харьковом в окружение. Рассказал, как сгорел у него танк, а его самого в городишке Рогань приютил сапожник и научил тачать сапоги.

— Сидим мы, работаем. Вдруг открывается дверь, вваливается немецкий унтер. Морда лошадиная, тощий и черный, как копченый сиг. Подошел к нам, поднял сапог с отвалившейся подметкой и сует в морду хозяину: «Гляйх… Шнель… Бистра. Ди тойфель!»

— Що це такэ? — спросил Бянкин.

— «Сейчас, быстро, черти», — перевел Домешек и продолжал: — Хозяин стащил с фрица сапог, стал приколачивать подметку. А немец уставился на меня, как гад на лягушку, а потом как рявкнет: «Вер ист ду?» У меня от страха волосы взмокли. Стою, молчу, не знаю, как отвечать. То ли по-немецки, то ли по-русски. А немец орет: «Кто ты?» — и ругается по-своему. Наконец я осмелился и сказал, что родственник. «Вас, вас?» — завопил фриц. «Брудер, — сказал хозяин и показал немцу три пальца, — драйбрудер, троюродный брат». Ну и хитрый же фриц попался; стал фотографии на стенках рассматривать. Всю квартиру обошел, вернулся и тычет мне в грудь пальцем: «Юде!» Потом автомат с плеча снимает. Тут у меня откуда ни возьмись храбрость появилась. Закричал: «Найн юда! Их бин кавказец». «Ви ист дайн наме?» — спрашивает немец. «Абрек Заур», — ответил я. Одно это имя кавказское и знал. И то потому, что такое кино было.